Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 3
Шрифт:
— К сожалению, обращаю, — сказал Майкл. — Меня это задевает. Вопиющая несправедливость! Мне невыносима мысль, что Англия может попасть в беду.
Мистер Блайт вытаращил глаза.
— Она не попадет в беду, если мы сумеем ей помочь.
— Будь я уверен в себе, — сказал Майкл, — а то мне все хочется сжаться и спрятаться в собственный зуб.
— Поставьте коронку. Вам, Монт, нахальства не хватает. Кстати о нахальстве: вот идет ваша вчерашняя противница — вам бы у нее поучиться.
Майкл увидел Марджори Феррар, которая только что обменялась рукопожатием со знаменитым итальянцем. На ней было очень открытое
— Я пойду к Флер.
— И я с вами, — сказал мистер Блайт, и Майкл посмотрел на него с благодарностью.
И тут наступила интересная минута для всякого, кто не был так заинтересован, как Майкл. Длинный, пронырливый нос Общества дрогнул, потянул воздух и, как хобот дикого слона, почуявшего человека, стал извиваться туда и сюда, жадно ловя запах сенсации. Губы улыбались, тянулись к ушам; глаза перебегали с одной женщины на другую; лбы сосредоточенно хмурились, словно мыслительные аппараты под стрижеными, надушенными черепами затруднялись в выборе. Марджори Феррар стояла спокойная, улыбающаяся, а Флер разговаривала и вертела в руках цветок. Так, без объявления войны, начался бой, хотя враги делали вид, что не замечают друг друга. Правда, между ними стоял мистер Блайт; высокий и плотный, он служил хорошим заслоном. Но Майкл все видел и ждал, стиснув зубы. Нос не спеша изучал аромат; аппарат выбирал. Волны застыли — ни прилива, ни отлива. А потом медленно и неуклонно, как отлив, волны отхлынули от Флер и заплескались вокруг ее соперницы. Майкл болтал, мистер Блайт таращил глаза. Флер улыбалась, играла цветком. А там Марджори Феррар стояла, как королева среди придворных.
Было ли то восхищение, жалость или сочувствие? Или порицание Майклу и Флер? Или просто «Гордость гедонистов» всегда была более эффектна? Майкл видел, как бледнела Флер, как нервно теребила она цветок. А он не смел ее увести, она усмотрела бы в этом капитуляцию. Но лица, обращенные к ним, говорили яснее слов. Сэр Джес Фоскиссон перестарался: своей праведностью он бросил тень на своих же клиентов. «Победа за откровенной грешницей, а не за теми, кто тащит ее на суд!» «И правильно! — подумал Майкл. — Почему этот субъект не послушался моего совета — заплатили бы, и дело с концом!»
И в эту минуту он заметил, что около знаменитого итальянца стоит, разглядывая свои пальцы, высокий молодой человек с зачесанными назад волосами. Бэрти Кэрфью! За его спиной, дожидаясь очереди «почествовать», не кто иной, как сам Мак-Гаун. Право, шутки богов зашли слишком далеко. Высоко подняв голову, потирая изувеченные пальцы, Бэрти Кэрфью прошел мимо них к своей бывшей возлюбленной. Она поздоровалась с ним нарочито небрежно. Но пронырливый нос не дремал — вот и Мак-Гаун! Как он изменился — мрачный, посеревший, злой! Вот кто мог потягаться с великим итальянцем. А тот тоже смешался с толпой придворных.
Напряженное молчание сразу прервалось, придворные, парами, кучками, отступили, и Мак-Гаун остался вдвоем со своей невестой. Майкл повернулся к Флер.
— Едем.
В такси они оба молчали. На поле битвы Майкл болтал до изнеможения и теперь нуждался в передышке. Но он нашел ее руку; она не ответила на его пожатие. Козырь, который он пускал в ход
Вдруг она сказала:
— И тебе все равно?
— Мне лично — конечно.
— Ну да, у тебя остается твой фоггартизм и Бетнел-Грин.
— Если ты огорчена. Флер, то мне совсем не все равно.
— Если я огорчена!
— Очень?
— К чему говорить, чтобы ты окончательно убедился, что я — выскочка?
— Никогда я этого не думал.
— Майкл!
— Что ты, в сущности, подразумеваешь под этим словом?
— Ты прекрасно знаешь.
— Я знаю, что ты любишь быть окруженной людьми, хочешь, чтобы они о тебе хорошо думали. Это не значит быть выскочкой.
— Да, ты очень добр, но тебе это не нравится.
— Я восхищаюсь тобой.
— Нет, ты хочешь меня, а восхищаешься ты Норой Кэрфью.
— Норой Кэрфью! Мне нет до нее дела; по мне, пусть она хоть завтра же умрет.
Он почувствовал, что она ему верит.
— Ну, если не ею, то ее идеалами, тем, что мне чуждо.
— Я восхищаюсь тобой, — горячо сказал Майкл, — восхищаюсь твоим умом, твоим чутьем, мужеством; и твоим отношением к Киту и к твоему отцу; и тем, как ты ко мне терпима.
— Нет, я тобой восхищаюсь больше, чем ты мной. Но, видишь ли, я не способна на самопожертвование.
— А Кит?
— Я люблю себя, вот и все.
Он потянулся через стол, взял ее руку.
— Больное воображение, родная.
— Ничего больного. Я вижу все слишком ясно.
Она откинула голову, ее круглая шея, белевшая под лампой, судорожно вздрагивала.
— Майкл, поедем в кругосветное путешествие!
— А как же Кит?
— Он еще слишком мал. Мама за ним присмотрит.
Если она идет на это, значит все обдумано!
— Но твой отец?
— Право же, он совсем не стар, и у него остается Кит.
— Ну что ж! Парламентская сессия кончается в августе…
— Нет, едем сейчас.
— Подождем, осталось только пять месяцев. Мы еще успеем постранствовать.
Флер посмотрела ему в глаза.
— Я знала, что своим фоггаргизмом ты дорожишь больше, чем мной.
— Будь же благоразумна, Флер!
— Пять месяцев выносить эту пытку? — она прижала руки к груди. — Я уже полгода страдаю. Должно быть, ты не понимаешь, что у меня больше нет сил?
— Но, Флер, все это так…
— Да, это такая мелочь — потерпеть полное фиаско, не правда ли?
— Но, дитя мое…
— О, если ты не понимаешь…
— Я понимаю. Сегодня я «был взбешен. Но самое разумное — показать им, что это тебя нимало не задевает. Не следует обращаться в бегство. Флер.
— Не то! — холодно сказала Флер. — Я не хочу вторично добиваться того же приза. Отлично, я останусь, и пусть надо мной смеются.
Майкл встал.
— Я знаю, что ты не придаешь моей работе ни малейшего значения, но ты не права, и все равно я уже начал. О, не смотри на меня так, Флер! Это ужасно!