Эдгар По в России
Шрифт:
Штабс-капитан был готов либо перепороть всю труппу, либо сдать кого-нибудь в солдаты для острастки. Оставался месяц, а тут сбежала исполнительница главной роли. Начали ее искать, но тут разбежалась остальная труппа — сенокос. Барин разные придури выдумывает, а чем зимой скотину кормить?
Сергей Николаевич был близок к самоубийству. На кон была поставлена его честь. Ему бы вначале попробовать, а он успел раззвонить по всему уезду, пригласил всех соседей на премьеру! И тут ему в голову пришла блестящая мысль. Чтобы сохранить репутацию, нужно звать настоящих актеров! Все равно они летом почти не заняты, а публика находилась кто по заграницам, кто по дачам.
Когда отставной штабс-капитан прибыл в Петербург и обратился с таким предложением в Императорский театр, его чуть не подняли на смех. Потом решили ошеломить штабс-капитана суммой. Запросили целых пять тысяч! Правда, в эту сумму входило все-все: кареты с нарядами, гримеры с рабочими, завтраки-обеды-ужины
Пять тысяч для штабс-капитана сумма почти неподъемная. Только авансом требовалось внести две тысячи рублей. Сергей Николаевич бросился по знакомым и друзьям, проживавшим в столице. С огромным трудом, но ему удалось их изыскать. Всем говорил, что проигрался в карты. Карточный долг — гораздо понятней и естественней, нежели какой-то театр. Ну и, само собой, пришлось оставлять везде заемные письма. Еще хорошо, что друзья — благородные люди, не требовали уплаты процента.
Итак, аванс был уплачен, соглашение подписано. Сергей Николаевич вернулся домой, принялся изыскивать еще три тысячи. Но у соседей таких денег не было, пришлось закладывать имение в губернскую дворянскую опеку.
И, проклиная тот день и час, когда решил заняться театром, стал ожидать труппу. К счастью, актеры приехали вовремя.
Сергей Николаевич предполагал, что приедут, в лучшем случае, человек пятьдесят зрителей. И брать более рубля было бы неуместным (дамы, естественно, бесплатно!). Но действительность превзошла все ожидания. Аншлаг был полный! Актеры, увидев такой зал, играли от всей души. А когда кое-кто из довольных зрителей, невзирая на приобретенный билет, стал бросать на сцену цветы и бумажники, то господин Ленский предложил отыграть еще два представления…
Одним словом, когда труппа императорского театра уехала, у Сергея Николаевича было достаточно денег, чтобы выкупить обратно свое имение. Такая вот забавная история. Жаль только, что я сама не видела представления.
Зиму мы проводили в Петербурге, а летом меня отправляли в имение. Там я убегала с деревенскими девушками водить хороводы, собирать цветы, научилась плести венки, а местные парни качали меня на качелях. Но с парнями да деревенскими девками много не нагуляешься — у них летом работа. То сенокос, а то жатва. Еще мы с маменькой катались в коляске, ездили в гости к соседям. Но не стоит считать, что я вела там только праздную жизнь. Даже в имении меня везде и сопровождали гувернантки и учителя, потому что Наталия Трофимовна хотела выдать меня замуж за приличного человека, а для этого мало хорошего приданого — нужны еще и хорошие манеры, и образование. Еще меня учили вести дом — следить за прислугой, варить варенье и солить огурцы. Старая барыня Софья Львовна поделилась со мной рецептом рябиновой наливки — мол, коли муженьку захочется выпить стаканчик-другой, так на вино не придется тратиться!
Я хотя и была "книжной" девушкой, но понимала, что по большой любви под венец идут только в книжках, а в жизни совсем все не так. Конечно, хотелось влюбиться, хотелось, чтобы меня любили. Но кого могла увидеть воспитанница вдовы? И где? На бал мне вход был закрыт, молодые люди в наш дом с визитами не ходили, а мы с маменькой не бывали в домах, где имелись юноши. Если только парни деревенские, но тут уж, простите-извините! Не та я девица, чтобы на крестьянина глаз положить. Мужа надо искать надежного, не гулящего, не картежника и не пьяницу. Такого, чтобы детей вместе с ним растить и вместе состариваться. Маменька была мудрой женщиной. Говорила: "Зачем тебе, Анька, столбовой дворянин? Чтобы в глаза тебя незаконнорожденностью колоть да чваниться? Нет уж. Подберем тебе женишка попроще, но с перспективами!" Вот и подобрала. Не из потомственных дворян, из личных — диаконов сын, в чине губернского секретаря. С соседом — тайным советником из департамента, у маменьки уже все было сговорено, что после свадьбы присвоят ему коллежского секретаря. С маменькиной протекцией да с моим приданным, получит он "титулярного" не через три года, а через год, а еще через три и до коллежского асессора дослужится. А асессор — это уже потомственное дворянство с гербом. Получит муж потомственное дворянство, никого волновать не будет, какого роду-племени его жена. Хоть незаконнорожденная, хоть цыганка, хоть еврейка крещенная. А жених вроде бы и ничего. Ростом чуть повыше меня, волосы темные. Усов нет, так не положены усы гражданским чиновникам. Ну а что глаз слегка косит, так это не беда.
Я уже мечтала, как мы станем проводить наш медовый месяц. Просила у маменьки нас за границу отправить, во Францию или в Италию, но та рассмеялась, сказав, что по заграницам жену положено мужу возить, а деньги, что на Италию мы потратим, куда полезнее при себе оставить. К тому ж не такого будущий супруг звания, чтобы его в за границу отпустили. Личному дворянину паспорта не дадут, придется потомственного дворянства ждать. Ну, это не за горами. Получит коллежского асессора муженек, вот тогда она деньжат и подкинет. Если, еще пуще рассмеялась маменька, до заграниц тебе будет. Верно, дитятки к тому времени пойдут.
Но человек предполагает, а Бог располагает. По осени должна была состояться свадьба, а в мае маменька умерла. Ничем не болела, сидела себе на скамеечке, салфетку вышивала. Остолбенела, лицо перекосилось. Доктора вызвали, тот сказал — удар Наталию Трофимовну хватил! Месяц маменька пластом пролежала, а потом Богу душу и отдала. А дальше… А дальше прибыл мой "братец", вытер слезы, схоронил маменьку и объяснил мне, что мой статус "воспитанницы" нигде не прописан и ни по каким бумагам не проходит. И числюсь я по бумагам обычной дворовой девкой, дочерью крепостного крестьянина Белова, после смерти отца и матери отданной в услужение барыне. Стало быть, ни на наследство, ни на приданое рассчитывать не имею право. Как-то так совпало, что вечером мне записку от жениха передали — тот извинялся и сообщал, что по служебным обстоятельствам жениться не может, начальство-де запрещает, да папенька с маменькой говорят, молод еще, так что просит он у меня всяческого прощения и прочего, включая письма и колечко. Я бы поплакала, но не стала. И письма его дурацкие, из "Письмовника" переписанные, и колечко, верно, на маменькины деньги купленное, обратно отправила. А что плакать? Жениха я видела раза два, можно понять, что женитьба на крепостной девке-бесприданнице в планы блестящего чиновника не входит. Он, хотя и с косыми глазами, но перспективы свои лучше всяких здоровых видит. Да и некогда было плакать, потому что поминки. Гости — по большей части сослуживцы наследника, поминали Наталию Трофимовну в зале, а прислуга на кухне. Я, как вы догадались, поминала на кухне, а потом вместе с прочей дворней мыла полы и посуду. По неопытности разбила дорогую фарфоровую чашу, за что удостоилась выговора от дворецкого. Старик Филимон, недавно кланявшийся мне в пояс, важно изрек, что на первый раз он меня прощает, но в следующий раз повелит конюху высечь!
Любопытно, как меняются люди, особенно прислуга, если с кем-нибудь случается беда. Еще вчера я была для них "барышня", ко мне обращались со льстивой улыбкой, а сегодня я была уже просто Анька или, что еще хуже "эй ты!".
Сразу же после поминок братец попытался меня изнасиловать. Возможно, будь он не так пьян, у него бы все получилось. Я же даже не поняла поперву, почему он меня на диван уронил да подол на моем платье задирает. Нет, не подумайте, что я такая наивная и не знала, что мужчина делает с женщиной — девки деревенские просветили да еще и водили меня посмотреть на случку быка с коровой… Ну кто же на что худое подумает, коли он мне брат, хоть и неполнородный? На следующий день он опять попытался меня обесчестить, но, как ни старался, ничего сделать не смог. Видимо, поначалу бравый гвардеец собирался сделать из меня собственную наложницу, но, коли не вышло, решил избавиться от ненужного бремени. "Братец" не сослал меня в дальнюю деревню, не отдал замуж за скотника, как оно бывает с забеременевшими дворовыми девками, даже не выгнал меня на улицу. Кто знает, может, я обрела бы счастье с каким-нибудь конюхом или ямщиком? Или сдохла в канаве — все лучше, чем то, что случилось потом, когда мой единоутробный брат продал меня бывшему сослуживцу. Еще и присовокупил на прощание — вот, мол, радуйся дура, не на панель пойдешь, а в хорошие руки.
Что было дальше, припоминаю с трудом. Не было рядом Грандисона, чтобы тот меня из чужих рук вырвал. А был Владимир Андреевич, любивший именовать себя дворянином, его волосатые руки, срывающие с меня одежду… Кажется, я пыталась сопротивляться, но меня удержали будущие "подруги" — схватили за руки и за ноги, а одна даже села на голову, чтобы Владимиру Андреевичу было удобнее "снять пробу". Мне было больно, я плакала, отказывалась "работать". Наверное, стоило наложить на себя руки. Один раз я попыталась, но не успела, из петли вынули. Хотела еще раз, так бы и сделала, но у Владимира Андреевича была, как он говорил, "собственная метода по укрощению строптивых кобыл". Неделю меня держали в подполе, связанную и скрюченную, разрешая лишь сходить по нужде. Раз в день давали стакан воды, зато насиловали по три, а то и по четыре раза — иной раз сам Владимир Андреевич, иной раз его приспешники. Но хуже всего, когда он отдавал меня своим шлюхам. Уж те измывались как могли. Даже не думала и не гадала, что женщины могут причинить больше боли, чем мужчины.
Голод творит чудеса с любой тварью, не только с человеком. Вот и я, поголодав семь дней, на восьмой уже брала хлеб из рук своего мучителя и целовала его руку. А взяв пищу из рук укротителя, скотина будет делать то, что велит ей хозяин. А мой хозяин приказывал мне отдавать свое тело.
Поначалу, чтобы перебороть себя, мне нужно было выпить не меньше стакана водки. Потом надо было уже два, позже три стакана, а потом и водка перестала меня опьянять, да и мне уже стало безразлично, что со мной станут делать — менялись потные руки, перекошенные лица, молодые и старые, уродливые и красивые. Но они, хотя и были разными, но в то же время были похожими. Похожими их делал запах — мерзкий запах разлагающейся пищи. Я удовлетворяла их похоть так, как хотелось им — без слов, с улыбкой или со стонами и охами.