Единая параллель
Шрифт:
Провожая в медсанбат раненого летчика, лежащего в кузове полуторки на ворохе надерганной солдатами ржи, они еще не знали, что спустя полчаса, неподалеку отсюда, за ближайшим поворотом, в ложбине, полуторка будет сожжена и раздавлена гусеницами «фердинанда».
Не знали они и о том, что всем им предстоит кромешный ад в этот день.
15
Эсэсовский взводный цугфюрер Кортиц — так на немецкий манер звучала фамилия Евсея Корытина — чувствовал удушье: тугой воротник мундира липким хомутом сдавливал шею,
Он бессмысленно глядел на белый круг стола, медленно трезвел, соображая только одно: в эти мгновения вся его прошлая жизнь вдруг начинает проноситься вспять, мелькает в бешеной обратной раскрутке.
Остроскулое, сухощавое лицо человека с обожженной щекой, сидящего напротив, удивительно ясно напомнило ему события далекого двадцатого года. Этот человек был похож на атамана Анненкова. Тот же дерзкий прищуренный взгляд, острый нос и безжалостная ухмылка, не оставляющая никаких надежд.
Атаман называл его, есаула, командира сотни «черных гусар», по-приятельски «Ешкой». Они были старыми знакомыми, судьба свела их еще в Омске в 1918 году в белогвардейской тайной организации «Тринадцать».
Ешка, как и атаман, безумно любил лошадей, умел пить самогон по-лошадиному из ведра, был хлестким отчаянным рубакой: одним взмахом сабли он разваливал пленных пополам, наискось — от плеча до поясницы. Атаман называл это экстра-классом.
Они расстались у китайской границы, у озера Ала-Куль. На песчаном берегу лежали сотни анненковских вчерашних драгун, пожелавших остаться в Советской России. Их, безоружных, только что изрубили Ешкины каратели-гусары. На окрестные сопки слеталось воронье, тошно пахло кровью и нарождающимся смрадом — стояла июльская жара. Обнимая на прощание закадычного Ешку, атаман прослезился…
— Ты будешь говорить или нет? — сидящий напротив еще раз перелистал зольдбух, брезгливо отодвинул от себя — Тут написано, что ты русский. Ты действительно русский?
Отвечать не то чтобы не хотелось, он не видел в этом смысла. Он знал, что его все равно прикончат. Этим вот эсэсовским кинжалом, демонстративно лежащим на столе, которым, как сказал остроносый, они только что прирезали сторожевую собаку. «А ты похуже собаки», — сказал остроносый.
Он ощущал странное равнодушие. Злобы и отчаяния не было: в последние дни он предвидел свой конец и почти наверняка знал, что из Харькова ему вряд ли удастся уйти. Так уж неловко складывались обстоятельства.
Все-таки удивительно: такие заморенные дохлые хлюсты сумели взять в мертвый капкан его, десятки раз уходившего от верной смерти. Выходит, пришел конец пути, оборвалась долгая веревочка…
А профессоришка тут ни при чем. Старая вонючая крыса, подыхающая от собственной жадности. Впрочем, в злобе он опасен, и они правильно сделали, что связали руки ему, сомлевшему от страха. Ну а врежет дуба — туда и дорога.
— Да я русский, — глухо сказал Кортиц и неожиданно попросил: — Расстегните воротник… Душно.
Те, что сидели напротив, переглянулись: человек с обожженной щекой и другой помоложе — смуглый, с выбитыми передними зубами. Этот второй все время нервно пощелкивал предохранителем парабеллума, лежащего перед ним на столе. В ответ на просьбу Кортица он сплюнул на пол, дескать, противно даже прикасаться к тебе.
«Интересно… — вяло размышлял Кортиц. — Кто они? Переодетые русские разведчики, недавно заброшенные в город? Нет, судя по тощему виду, они из местных, из подпольщиков. Не зря же ему показалось, что он уже встречал где-то того третьего — круглоголового коротышку, который ушел, наверно, сторожить на крыльцо».
— «Гауптшарфюрер», — медленно прочитал остроносый в солдатской книжке. — Это что значит?
— Мое воинское звание.
— Не воинское, а эсэсовское. Я тебя спрашиваю, что оно означает, какой чин?
— Ну вроде вашего старшины. В армейских частях у немцев это фельдфебель.
— Что-то мало тебе, собаке, дали… — неопределенно, без особой злобы, сказал подпольщик. Поднялся, подошел к окну, осторожно прислушался, прижав ухо к ставне. Потом сделал знак молодому, и тот вышел, сунув за пазуху пистолет.
«Что они затевают? — обеспокоенно подумал Кортиц. — И вообще, почему тянут, будто ожидают кого-то?» Он уже понял, что подпольщики интересуются им всерьез и что внезапный его захват — не случайная акция партизан-мстителей. За ним, очевидно, долго следили и небезуспешно, несмотря на его маскировку, на цивильный плащ и шляпу. Теперь постараются вытянуть из него сведения, ради которых все это было затеяно. Но какие сведения?
Решив так, Кортиц приободрился. Значит, еще не конец, значит, на какое-то время ему сохранят жизнь.
А это значит, самые неожиданные новые варианты, которые могут окончиться непредвиденным, в том числе и его побегом, избавлением. Черт возьми, так бывало уже не один раз!
Надо подтолкнуть их к этому, надо бросить им «конец», как говорят матросы, бросая бухту нанята на спасительный причал.
— Я вам могу пригодиться.
Эта фраза была заветной палочкой-выручалочкой Корытина-Кортица, к помощи которой он прибегал в самые критические моменты жизни которая всегда неизменно выручала его.
Именно с этих слов он начал свое знакомство в 1938 году с бывшим врангелевским полковником Семеном Красновым, племянником известного белогвардейского генерала Краснова. Семен Краснов ведал тогда в Париже Гитлеровским «Комитетом по делам русской эмиграции».
А с началом войны пришлось применять палочку-выручалочку довольно часто. И в разговоре с генералом Шкуро, который формировал для гитлеровцев так называемый русский охранный корпус, а позднее — в полевом штабе генерал-полковника Шоберта, командующего одиннадцатой немецкой армией. Генералу, любившему экзотику, весьма импонировала идея личного конного конвоя во главе с лихим белогвардейцем-фельдфебелем. Правда, Шоберту почему-то не понравилось, когда, желая доказать безграничную преданность, начальник конвоя на его глазах зарубил шашкой трех пленных партизан, да еще в азарте прихватил стоявшую на обочине старуху. Впрочем, вскоре и сам генерал благополучно отбыл на тот свет, напоровшись на русскую мину.