Единственно верный
Шрифт:
— Бабам ума не положено, — сказал Бегдашич. Он считал женщин чем-то вроде разновидности домашнего скота и искренне удивлялся тому, что они вообще умеют говорить.
— Положено или нет — это Заступнику решать, а не мне и не тебе тем более, — резонно возразил Тоша. — А я так думаю себе, что недаром бумбарка про находки спрашивала. Ей-то все про это место известно. Говорю вам точно, браты, был тут город. И кладов наверно — немерено.
Тоша бы еще долго рассуждал про клады, но тут появился хитромордый Митек, щедро раздал всем, сволочь такая, удары кнутом и велел возобновлять работу. Да и солнышко снова спряталось за облака, стало скучно и уныло. Однако Игнашка взялся за обычный труд с усиленной энергией. В том, что где-то тут, совсем рядом, зарыт клад, он не сомневался ни
Игнашка действительно нашел клад, но совсем не такой, какой искал. Его лопата выковырнула из земли небольшую прозрачную ампулу из темно-зеленого пластика. Надписи на ампуле честно предупреждали: «Осторожно! Не вскрывать! Бактериологическая угроза!» — но Игнашка читать не умел, тем более на языках других планет. Он не заметил ампулы, а второй удар его лопаты вообще расколол тонкий пластик.
Под вечер Игнашке вполне предсказуемо стало нехорошо. Он валялся на гнилой соломе своего спального места, смотрел на Бегдашича, который сидел перед свечкой, пытаясь кое-как залатать прореху в рубахе, и чувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Вдобавок, начали слезиться глаза; Игнашка протирал их кулаком, но это плохо помогало.
— Э, парень, что-то тебе не ладно, — подтвердил очевидное Тоша и благоразумно убрался спать в другой конец барака. Бегдашич посмотрел на хворого соседа и высказал предположение, что Игнашка подхватил легочный жабс: болезнь очень неприятную, но довольно быстро излечимую в хороших условиях. Разумеется, ни лекарств, ни нормальной еды никто бы Игнашке не дал, поэтому он положился на волю Заступника и постарался заснуть.
Утром его глаза слезились еще сильнее, и ко всему прочему добавился еще и кашель. Игнашка как мог оделся потеплее и вместе с верной лопатой отправился к котловану. Легочный жабс никому и никогда не давал отсрочки от работы, тем более тем, кто трудится на государевой стройке. Несмотря на отвратительное самочувствие, Игнашка работал лопатой по-прежнему быстро и ловко, и в земле ему мерещились золотые и серебряные кружочки монет.
Вечером Игнашка уже привычно потер глаза и увидел на пальцах кровь. Бегдашич закряхтел и ушел в дальний угол: так Игнашка остался без соседей и теперь словно лежал на особой, ничейной территории. Кашель усиливался, воздух с трудом проходил в горло, и кровавые слезы застилали мир темной пеленой.
Любому земному врачу хватило бы одного взгляда на Игнашку, чтобы поставить диагноз: болезнь Траубера, начальная стадия. Вызывающий ее синтетический вирус был специально создан для зачистки обитаемых планет под колонизацию, но так и не был использован: Иоахим Траубер синтезировал его в своей лаборатории буквально за год до полного установления Гармонии, а она потом заклеймила ученого как врага разума, совести и человеческого рода. Траубер был приговорен к Туннелю, а пробные капсулы, уже заброшенные на ряд планет, никто находить и изымать не стал, и болезнь Траубера — с описаниями симптомов и способов лечения — осталась только в учебниках для медицинских вузов.
Лекарник соизволил прийти наутро, издали посмотрел на Игнашку, который — всем было ясно — готовился отдать душу на суд Заступника и выбежал из барака, закрывая нос и рот рукавом. Через четверть часа прорабы, мастера и архитекторша узнали, что в лагере вербованных появилась непонятная зараза.
Это было очень неприятно, однако не смертельно. Болезни появлялись в Аальхарне каждую осень, то легкие, то тяжелые, и большой проблемы в новом заболевании никто поначалу не увидел. Строительство силами инквизиторов и армейцев оцепили по периметру так, чтобы ни одна крыса не выскочила, руководство надело тканевые маски, закутав рты и носы, в столицу отправился гонец с отчетами по работе за неделю и информацией о болезни, а завербованных, в том числе и из зараженного барака, погнали пинками и плетьми на работу. Все, в том числе и сами рабочие, были в курсе того, что жизнь их никому тут не нужна — сдохнут эти, так пригонят новых — а вот
Игнашка умер после обеда. Возможно, он кричал от боли; пришедшие в барак рабочие увидели его труп и испуганно принялись обводить лица кругами Заступника. Все прекрасно понимали, что просто так начальство маски не наденет, но чтоб дело дошло до мертвеца с кровавыми потеками слез на щеках — нет, это было слишком жутко. Пока работники негромко переговаривались по поводу смерти Игнашки и страшной заразы, свалившейся на строительство, пока находили чистые тряпки, чтобы замотать лица, пока похоронная команда выносила из барака страшный труп, уже начавший раздуваться и распространять жуткий смрад, один из вербованных, Алька, которого отправка на строительство спасла от петли за разбойные дела, решил попробовать прорваться через оцепление, пользуясь тем, что инквизиторам и армейцам как раз подвезли обед, и они больше были заняты своими металлическими мисками, а не наблюдением за лагерем.
Впрочем, профессиональные военные и братья инквизиторы, умевшие владеть оружием не хуже армейцев, были вовсе не то же самое, что дряхлые охранцы в родной деревне Альки, способные палить только солью по мальчишкам, наведывавшимся в чужие сады за добычей. Один из инквизиторов, заметив крадущегося рабочего, метнул в него нож, которым только что кромсал неподатливый кусок солонины, и попал в горло. Хрипя и захлебываясь кровью, Алька свалился в мокрую траву. Стоявшие в оцеплении посмотрели на него с равнодушием обывателя, взиравшего на привычную вещь, что каждый день торчит перед глазами. Попыток побега они ждали с той минуты, когда услышали о трупе.
Швырнувший нож инквизитор отложил свою солонину, натянул спущенную перед едой маску и подошел к умирающему Альке.
— Какой хитрый, — промолвил инквизитор, а затем выдернул нож и полоснул еще раз — чтобы уже наверняка.
На следующее утро хлынул такой ливень, что продолжать работы никак не представлялось возможным.
А в бараках обнаружилось уже семеро заболевших.
«…едва не начался бунт: завербованные хотели покинуть лагерь и разойтись по домам. Если бы не один из инквизиторов, Мюнц, который обратился к ним с искренней и проникновенной речью и убедил остаться здесь, принимать лекарства, которые составили лекарники и не нести заразу своим же родным и близким, то все могло бы закончиться большой кровью. Местные жители не знают о болезни: оцепление мы объяснили возможностью побегов».
Дина отложила перо и посмотрела в окно. Она квартировала в доме местного купца, который пустил столичную гостью на постой не за плату, а за честь принимать столь важную особу. Сейчас купец был в отъезде по делам трех своих лавок, немногочисленные слуги Дине не докучали, на строительство она пока не ходила и проводила время, составляя отчеты о событиях в лагере для государя — официально, и для шеф-инквизитора — более приватно.
«Возможно, ваша бдительность помнит наш давний разговор в придорожном трактире, когда я рассказала легенду о подземном городе. Мои опасения сбылись. И пускай сам город не найден, но чума, насланная Заступником, вырвалась на свободу и теперь пожирает тех несчастных, что попались ей на пути. Люди держатся относительно спокойно, ведь разные болезни в Аальхарне не редкость, однако я понимаю, что это не какая-нибудь безвредная хворь, которую наш добрый Олек исцелил бы простейшим лекарством из своей сумки. И мне по-настоящему страшно. Наверное, впервые в жизни. Конечно, ваши пыточные — тоже не подарок, но там я хотя бы знала, что невиновна в смерти старой Мани. А теперь у меня подобной уверенности нет…»
С кончика пера едва не сорвалась клякса; Дина опустила перо в чернильницу и подумала, вслушиваясь в мерный стук дождевых капель по карнизу, стоит ли написать о том, что все это время не давало ей покоя. Затем она медленно вынула перо и вывела аккуратным почерком с легким наклоном влево:
«Я не имею права задаваться вопросом о том, значу ли для вас хоть сколько-нибудь. Впрочем, если ваша бдительность сочтет важным все то, что случилось с нами обоими после покушения, то я осмелилась бы попросить вас лишь об одном».