Единственно верный

Петровичева Лариса

— Упорствовали, ваша бдительность, — ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.

От предсказуемости будущего ему даже стало как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.

— Когда меня казнят? — совершенно буднично осведомился Шани. Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.

— Завтра

утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… вы как бы сами хотели… Яду или вервие?

Да, бывало и такое: приговоренный — раскаявшись в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу — принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил — это все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя по большей части казнимые умирали все-таки не от огня, а от отравления дымом.

Шани отрицательно покачал головой.

— Ни то, ни другое. Я хотел бы нож.

Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние — ни пятнышка ржавчины — и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку, не крутился и не выскальзывал. Идеальное оружие.

— Отличный выбор, ваша бдительность, — произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более, для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. — Я разумею, что так оно и правильно будет.

— Возможно, — кивнул Шани и повторил: — Возможно.

Он едва успел стрятать нож под те лохмотья, в которые превратилась его одежда, как дверь допросной отворились, и вошел государь с двумя охранцами.

— В камеру его, — мотнул он головой в сторону Шани. Охранцы подошли, и один из них резким рывком поставил Шани на ноги, а второй, под одобрительный взгляд владыки, огулял шеф-инквизитора дубинкой по бокам. Коваш дернулся было помочь, но остановился, понимая, что силы не равны. Больше всего Шани боялся, что спрятанный нож вывалится или звякнет, но с этим все обошлось, и шеф-инквизитора поволокли из допросной прочь. Луш смотрел на него с сытым удовлетворением.

— Завтра утром на костер, — сказал он. — И никаких там отрав и веревок, знаю я ваши инквизиторские штучки. Живьем сгоришь. И девка твоя тоже, — вопреки его ожиданиям, Шани не изменился в лице, и Луш добавил: — если доживет. А не доживет — так и дохлую спалим. Слышал, Коваш? Никакого яду, а то сам рядом встанешь. Слава Заступнику, дров на всех хватит.

— Мы все в руках Заступника, — спокойно ответил Шани, прекрасно давая понять, что выпады Луша не достигли цели. Государь хмыкнул.

— Посмотрим. Уберите его отсюда.

Инквизиционная тюрьма была по определению местом мрачным и неприятным. Располагалась она под землей, на месте древнего тайного монастыря Шашу: в старые времена, когда Аальхарн еще не принял Круг Заступника, верующие тайно собирались в подземных катакомбах для своих служб. Каушентц, последний языческий владыка Аальхарна приказал уничтожить монастырь, пустив на него воды ближайшей

речки Шашунки, но после торжества истинной веры Шашу был восстановлен, и сперва в нем была библиотека, потом инквизиционный архив, а потом над ним построили здание инквизиции с кабинетами, приемными и допросными, а монастырь превратили в тюрьму. Надолго тут никто не задерживался: как правило, приговоренные проводили здесь всего одну ночь — до утра казни. Лежа на холодной каменной лавке, Шани читал выцарапанные на стенах послания: была здесь и отчаянная молитва Заступнику, и проклятия судьям, и призывы к злым силам, и просьбы о прощении… Шани лежал в полумраке, то проваливаясь в тревожный сон, то просыпаясь; где-то монотонно капала вода, порой по полу пробегала, шурша, крыса, и издалека доносились чьи-то всхлипывания.

Потом Шани вдруг услышал из-за стены тихий-тихий женский голос:

— Кто-нибудь… Тут есть кто-нибудь?

— Я здесь есть, — откликнулся Шани. — В соседней камере.

Голос помолчал, а потом зазвучал снова, и Шани содрогнулся, словно с ним говорил человек из могилы.

— Шани, это ты? — спросила Дина. — Почему… почему ты здесь?

— По обвинению в ереси, — произнес Шани. — Как ты, Дина?

— Плохо… — донеслось до него. — Очень плохо. Ты в повязке?

— Нет, — выдохнул Шани. В нем сейчас будто бы сжималась тугая пружина. — Нет, Дина, я не в повязке.

Он подошел к решетке и, насколько сумел, выглянул в коридор. Камера слева пустовала, а в камере справа горел крохотный огонек лампадки, и по стенам метались и ползали тени.

— Ты заразишься, — прошелестел голос Дины. Какое счастье, что я сейчас не вижу ее, подумал Шани, и можно вообразить, что она прежняя: сильная, здоровая, красивая…

— Неважно, — ответил Шани. — Утром меня так и так сожгут.

Дина зашлась в мучительном кашле; звук его неожиданно громко раскатился по коридору, эхом отражаясь от волглых стен; Шани поймал себя на том, что сжал прут решетки так крепко, что костяшки пальцев побелели, а пострадавшее плечо отозвалось всплеском боли.

— Если я доживу до утра, — сказала Дина, когда кашель унялся, — то меня сожгут вместе с тобой…

— Коваш даст тебе яд, — произнес Шани, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно уверенней. Дина помолчала; до Шани донесся негромкий вздох.

— А помнишь, как мы ездили на Сирые равнины, — сказала она полуутвердительно. — Дождь тогда лил…

— Помню, — ответил Шани. — Разумеется, помню.

По коридору пробежала крыса; Шани увидел, как она остановилась, подумывая, не завернуть ли в соседнюю камеру, но решила этого не делать и отправилась дальше.

— Расскажи мне что-нибудь хорошее, — негромко попросила Дина. Шани попробовал представить, какая она сейчас — и не стал, оборвал мысль. Где-то по-прежнему капала вода, издали доносились шаги караульных и звон часов: дело шло к полуночи. Наконец-то Шани начало отпускать — словно бы разжалась сильная ладонь, державшая его в горсти, и за физической болью он наконец-то почувствовал и страх, и отчаяние, и полную безнадежность. Решив не поддаваться, он вспомнил стихи древнего поэта, которые давным-давно учил в школе, кажется, Пушкина…