Единственные дни
Шрифт:
– Смотри, мама, видишь, завод облака делает.
Проезжаем мимо церкви, на которой нет крестов, Ваня обращает на это внимание и говорит рассерженно:
– Какое кащейство!
Милый, добрый Корней Иванович, сколько тогда ребячьих сердец наполнялось радостью от встреч с ним.
Однажды мы с бабушкой Аней проходили мимо одной дачи, огороженной невысоким штакетником. Баба Аня поздоровалась с работающим на своем участке человеком.
– Это кто? – поинтересовалась я.
– Это Борис Леонидович Пастернак яблоньки окучивает.
– Тоже детский писатель? – спросила я,
– Нет, он взрослый писатель, очень взрослый, – как-то по-особенному произнесла бабушка. – Хороший писатель и поэт, – прибавила она.
Разве могла я тогда знать, что над Борисом Леонидовичем уже сгустились черные тучи. Его исключили из Союза писателей за то, что за границей был издан его роман «Доктор Живаго».
Много позже бабушка рассказала мне по секрету, что во время собрания на стадионе в Лужниках, которое транслировалось по телевидению, Семичастный кричал в микрофон: «Вон из России!», и толпа подхватывала этот рев: «Вон из России!» Хотя, конечно, романа никто не читал. Моя мама была на этом собрании, и бабушка увидела по телевидению орущую толпу и мамино скорбное лицо и сжатые руки. Она была из тех немногих, которые не подняли свой голос против любимого поэта.
Конечно, мамин поступок, за который она могла поплатиться, погоды не сделал, но важно было не поддаться общей подлой травле.
«Промолчи, промолчи, попадешь в палачи…» Сколько раз в жизни я получала подтверждение этим строкам Александра Галича, проверяя их на других и на себе. А тогда, в далеком детстве, мы с бабушкой прошли дачу Пастернака, перешли по мосту через речку и поднялись на холм к церкви с голубыми куполами.
Этот храм любил мой отец, он приходил с этюдником и работал маслом. До сих пор у меня хранится этюд «Голубые купола Переделкинского храма». Разве я могла знать, что в девятнадцать лет, заканчивая съемки у Тарковского в «Солярисе», я захочу креститься и выберу этот храм. А пока мы с бабой Аней гуляли вдоль монастырских стен и Борис Леонидович Пастернак писал стихи у себя в Переделкине:
В церковной росписи оконницТак в вечность смотрят изнутриВ мерцающих венцах бессонницСвятые, схимники, цари.Как будто внутренность собора —Простор земли, и чрез окноДалекий отголосок хораМне слышать иногда дано.Природа, мир, тайник Вселенной,Я службу долгую твою,Объятый дрожью сокровенной,В слезах от счастья отстою.Первая любовь
В Переделкине случилось со мной чрезвычайное происшествие – я влюбилась. Раньше я влюблялась только в киногероев – например, моим кумиром был Роберт Грант в исполнении Яши Сегеля, я даже свою чахлую панамку гордо сдвигала на затылок, как это проделывал Роберт со своей соломенной шляпой. Но в Переделкине тот, в кого я влюбилась, был мальчик лет двенадцати, а мне-то только четыре. Его звали Митхат, у него были карие глаза, слегка вьющиеся волосы. Главным было то, что у него был свой велосипед. Настоящий двухколесный, взрослый велосипед, он даже однажды посадил меня и провез немного на нем.
И вот тут-то все и началось… Мне казалось, что я непременно должна первая выказать свое чувство к нему. Обычно мы вместе смотрели телевизор, сидя на деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Крошечное окошечко одного из первых в моей жизни телевизоров таинственно мерцало, передавая нам историю чужой жизни, и тут я решилась. Митхат сидел рядом, взрослые на нас не смотрели, и я положила свою руку ему на плечо и замерла. Он моей руки не откинул, и я поняла, что моя любовь не была безответной. На следующий вечер мы с бабой Аней шли пешком от станции через поле, над нами сияли звезды, и я призналась.
– Баба Аня, знаешь, я должна тебе раскрыть страшную тайну, только никому, слово?
– Слово, – пообещала бабушка.
– Я женюсь! – выпалила я.
– Наверное, все-таки выходишь замуж, – спокойно поправила меня бабушка. – А кто жених? За кого замуж собралась?
– За Митхата. Мы поженимся, и у нас будет много-много детей.
– А он что, тоже хочет жениться? – спросила бабушка. Этого я не знала и замолчала. Бабушка поняла, как всё-то у меня непросто складывается, и начала рассказывать про себя.
– Знаешь, Ната, я в твоем возрасте тоже влюбилась, в одну красивую пятилетнюю татарочку.
– Так она же девочка? – удивилась я.
– Ну и что ж, я тогда еще не вполне различала разницу между девочками и мальчиками. Я решила на ней жениться и сообщила об этом своей маме, а та мне объяснила: «Видишь на ней монисты?»
– Монисты – это что? – спросила я.
– Это такое красивое украшение, ожерелье из монеток. Так вот: «Она просватана», – сообщила мне мама.
– Просватана – это как?
– У нее уже есть жених, их обручили родители, как только они родились, и подарили в знак этого события монисты маленькой невесте. Так что свадьба моя расстроилась.
– А у меня монисты есть? – забеспокоилась я.
– У тебя нет, у нас, русских людей, это не принято.
Больше мы об этом не говорили, но от бабушкиного рассказа во мне возникло легкое сомнение в близкости свадьбы.
Как только мой сын Ваня достиг четырехлетнего возраста, он тоже влюбился в свою воспитательницу детского сада, которой было лет тридцать.
– Мама, можно мне ей об этом сказать? – спросил он.
– Не знаю, Ванюша, может быть, – уклончиво ответила я.
– Я уже сказал, – выдал мне свою сердечную тайну сын.
– А она? – заинтересовалась я.
– Она мне ничего не ответила, – вздохнул Ваня.
Я подумала про себя: странная женщина, ей ребенок в любви признается, а она с ним не разговаривает. Ваня, словно услышав мои мысли, поднял на меня глаза и добавил:
– Ведь я ей сказал про себя, а не вслух.