Её зовут Ёлкой
Шрифт:
— Зовите просто Елкой…
Ночь. Редкая тихая ночь. Замерли берега Нары. Ни выстрела, ни взрыва. Замерло небо, угрюмое, низкое, темное. Ни гула самолета, ни луча прожектора. Замерли леса. Лишь порывистый ветер гуляет среди деревьев, смахивает снежок с хвои да потрескивают стволы елей, словно по ним стучат дятлы.
Зима наступает нехотя, вяло. Снег идет от случая к случаю, будто размышляя: стоит ли до настоящих морозов? А морозов так и нет. Даже ночью всего три-четыре градуса. Разве это зима?
Молчит, притаился в скромной полузимней одежде наш
Елку удручает сегодняшняя тишина. Она замерла у обрыва, не решаясь шагнуть вниз, к реке. Слишком тихо. Слишком! Шум леса — это не шум…
Провожающий ее незнакомый лейтенант понимающе молчит. Сейчас он при ней, а не она при нем. Она для него — высшее начальство, поскольку есть приказ капитана: «Доставить до места перехода, в целости и сохранности доставить!» Лейтенант понимает, что ни советовать ей, ни подсказывать он не может. Она знает лучше, когда и как.
И все же он не выдерживает, шепчет:
— Смолой-то как пахнет и берестой. Вкусный запах!
— Да-да, — безразлично соглашается Елка, вглядываясь в чужой берег.
Они сидят почти у самого обрыва, прячась за стволами ели и березы.
Ель и береза, будто по заказу, растут рядом, как стереотруба, образуя отличный обзор противоположного берега. Но там тихо сегодня.
Почему так тихо?
— Время напрасно уходит, — прошептала Елка. — Обидно!
Лейтенант поддакнул, хотя и не очень понял. Он впервые выполнял такое задание.
И в тот же момент на немецком берегу загремело радио:
Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, На высокий берег, на крутой…— Наконец-то! — обрадовалась Елка.
— Это что, немцы? — поразился лейтенант.
— Приманивают, — объяснила Елка. — Радиоустановка у них. Сначала песни наши крутят, а потом кричат: «Рус, сдавайся!» — и стреляют…
Лейтенант меньше суток был на фронте.
…Пусть он вспомнит девушку простую, Пусть услышит, как она поет, —гремело за рекой радио.
— Теперь мне пора, — сказала Елка. — Я пошла.
И она нырнула вниз, в темноту.
Когда через три с лишним часа Елка добралась до места, она поняла: ждать темноты не придется.
— Немцы начнут форсировать Нару ровно в полдень, — сказал отец. — Сведения точные. Мост нами заминирован. Как только немцы ступят на мост, он взлетит… И потом, скажи капитану…
— Тогда я пойду сразу. Надо передать.
— Дойдешь?
— Дойду, папа…
И она пошла обратно, хотя уже светало. Она шла быстро. Немцев она не боялась. Встречалась с ними не раз. И теперь: поплачет, в крайнем случае, похнычет — отпустят. Что с нее, девчонки, взять? Мать у нее в Сережках, братишки, сестренка маленькая, папа больной. Вот и гостинцы им несет от бабушки из Выселок…
Три деревни она прошла благополучно. Немцы пропускали ее.
Один
Немец озябшими руками достал из-за пазухи губную гармошку и стал совать ее Елке.
— Нах Москау коммен вир, кляйне, дох нихт. Унд цурюк аух нихт! Ним! Их браухе ее нихт! [3]
Елка в испуге схватила гармошку, чтобы не связываться. Немец довольно улыбался.
А вообще-то немцам было не до Елки. Дороги запружены техникой. Артиллерия наготове. Минометчики и бронемашины подтягиваются к Наре. Офицеры носятся, отдают приказания. Уверенные в своей силе и превосходстве, они действительно, видимо, готовились к решающему…
3
До Москвы мы все равно, девочка, не дойдем. И обратно не дойдем! Бери! Мне не нужна! (нем.)
До Нары оставалось сто метров. Уже мост был виден.
— Хальт! Вер ист да? Вохин реннст ду? Ком цурюк! [4]
Елку задержали… И, кажется, прочно.
Она плакала, хныкала, повторяла заученное так, что и сама, кажется, верила:
— Мне же надо, дяденьки! Ой, как надо! Я через мост быстренько-быстренько пробегу, а там и деревня наша — Сережки…
Теперь у нее действительно оставался единственный выход: идти на глазах у всех через мост. Свои по ней стрелять не будут. Свои увидят — поймут. Лишь бы уговорить этих…
4
Стой! Кто идет? Куда тебя несет? А ну-ка назад! (нем.)
И она уговорила.
— Пойдошь, дэвочка, пойдошь, — сказал один из немцев на ломаном русском. — Ми тебья проводимь! Сами проводимь! А тэпэрь отдохны! Совсем чьють-чьють…
Остальные хохотали.
Ее сунули в какой-то погреб.
И медленно-медленно тянулось время. Прошло не меньше часа. И больше. И еще больше.
Вдруг наверху задрожала земля. Вой. Грохот. Опять вой.
Она прислушалась. Поняла: это немцы стреляют по нашим.
…Через полчаса ее вывели из погреба.
Сказали:
— А тэпэрь идьи, дэвочка! На мост, на мост идьи! Ми тэбья проводимь!
И опять хохот.
Теперь она поняла, в чем дело.
И пошла. Пошла в сторону моста. Совершенно одна. Но сейчас за ней, наверное, двинется ревущая колонна бронемашин и мотоциклистов.
Шаг. Два. Пять. Она шла на чуть дрожащих ногах. Еще пять шагов. Стала считать про себя: десять, восемнадцать, двадцать три… Вот уже и мост.
Наш берег молчал. Видят ли ее наши? Видят ли? Конечно, видят! Но почему же они молчат?