Эффект бабочки

Альвтеген Карин

– Я так не могу. Они постоянно говорят, как они гордятся тобой, и рассказывают, каким умненьким ты был в детстве. Разве ты не видишь – они относятся ко мне с пренебрежением? Я недостаточно хороша для их напыщенной семейки.

Это были те редкие случаи, когда папа выходил из себя. Но что он мог поделать? Мамино мнение приходилось принимать как данность. Я помню, как разгорались ссоры в поезде по пути домой, привлекая взоры других пассажиров. Как мне было стыдно за свою семью.

Иногда мне хотелось, чтобы папа

немного чаще выходил из себя. Мне хотелось, чтобы он выставлял матери границы. Обычно отец становился мишенью. Молча стоял и выслушивал ее ругань, даже если она передразнивала его гнусавый голос. А когда мать переставала его обвинять, отец уходил, прихватив с собой бинокль и определитель птиц. Это злило ее еще больше. Впоследствии я задумывалась, не провоцировала ли мать его умышленно, чтобы получить ответную реакцию, подтверждение того, что она существует и что-то значит.

Но отец продолжал молчать. Возможно, это была его месть.

Отец работал старшим электромонтером на фабрике по производству кабеля в Лильехольмене и регулярно уезжал в командировки на несколько недель для подключения сложных объектов. В такие периоды мы вели себя тише обычного, чтобы не вызвать мамино недовольство. Если она шла вразнос в отсутствие отца, мы были совершенно беззащитны. Когда он уезжал, мама часто грустила. Иногда, укладываясь спать, она просила меня посидеть на краю ее кровати.

– Всего минутку, пока я не усну.

Обращалась мама только ко мне.

И никогда не просила Дороти.

Как же я жалела свою маму, пока, пристроившись рядом, ждала, когда она заснет. Мне представлялись все испытания, выпавшие на ее долю. Повзрослев, я часто задавалась вопросом, в каких ситуациях от травмированного человека можно требовать ответственного выполнения роли родителя, который должен дать своему ребенку ощущение безопасности? Ведь как бы плохо с ней в свое время ни обошлись, она все равно была мне матерью, ая – ее ребенком.

Как и Дороти.

С сестрой нас разделяли два года и сочетание генов, перемешавшихся столь причудливо, что оставалось только удивляться, как нас могли произвести на свет одни и те же родители. И в то же время наше родство с ними было очевидно: сестра унаследовала материнские каштановые локоны, а я – блондинка с прямыми волосами, как почти вся папина родня. Я была худой и поздно достигла половой зрелости, а Дороти рано обрела женские формы, и месячные у нее пришли у первой в классе, а у меня – у последней. На коротких дистанциях Дороти была быстра как ласка, зато я всегда превосходила ее в выносливости.

Но наиболее явные отличия таились внутри. Нас отличало отношение к окружающему миру. Мы росли в одном доме, спали в одной комнате, ели одну и ту же еду и большую часть времени проводили вместе. И все равно выросли такими разными. Из-за этого я полагаю, что человеческая личность в основном закладывается уже при рождении, ведь, если предположить, будто человека формирует одна лишь среда, мы с Дороти противоречим науке.

– Ну так возьми одну!

– Нет, нельзя.

В гостях у бабушкиных знакомых Дороти обнаружила коробку конфет. Мы отправились изучать чужой дом, пока взрослые сидят на кухне и пьют кофе. Мне, наверное, лет восемь, а Дороти – шесть, и она уже давно верховодит мной.

– Ну а если я ее открою? – Она вертит в руках затянутую в целлофан коробку.

– Они заметят. Если целлофана не будет. Может быть, это приготовленный для кого-то подарок.

– Да ладно, мы возьмем только по штучке. Не велика разница, все равно еще много останется.

Прежде чем я успеваю вымолвить слово, коробка открыта.

– Ну давай, бери одну!

– Бери сама!

Дороти задумывается всего на мгновение.

– Давай возьмем их одновременно.

Так мы и делаем. А ночью я не могу уснуть, мучаясь размышлениями о недостойной краже. Я боюсь разоблачения и стыда, который ждет меня при признании вины. И бабушкиного разочарования по поводу моей негодности.

В кровати рядом крепко спит Дороти, как будто все это – сущие пустяки.

Насколько я помню, никто и словом не обмолвился о случившемся. Дни приходили и уходили, а я до конца каникул так и не осмелилась посмотреть бабушке в глаза. Мучилась ли Дороти угрызениями совести, мне неизвестно. Я могла только позавидовать ее привычке с легкостью оставлять все позади и умению выходить за рамки дозволенного, не опасаясь последствий. Мое же состояние души в детские годы словно покрыто туманом, я помню лишь страх сделать что-нибудь не так и смутное чувство вины.

– Ты так похожа на отца.

Я часто слышала от мамы эти слова. Дороти она этого никогда не говорила, только мне. И хотя мама произносила их с улыбкой, я не сразу поняла, что это – комплимент. Потому что то же самое можно было сказать о маме и Дороти. Они были так похожи друг на друга. Во время самых страшных вспышек маминого гнева мы – Дороти и я – держались вместе, старались сделаться незаметными, убегали в рощу или тихо сидели в своей комнате. Но когда мама была в хорошем настроении, Дороти могла устраивать концерты, почти как она. Сестра могла разозлиться или разобидеться из-за какой-нибудь ерунды, и я никогда не могла понять, как она может себе такое позволить. С годами я поняла, какое наказание заслужила Дороти. Этот черный блеск, появлявшийся в материнских глазах при взгляде на младшую дочь. В нем угадывалось презрение. Я помню, как боялась обнаружить такое же презрение в мамином взгляде, обращенном на меня. Но вместо этого в нем читались слова: «Ты так похожа на отца».

Конец ознакомительного фрагмента.