Эффенди Капиев
Шрифт:
Уходило, кончалось его детство, не похожее на бездумное, счастливое детство сверстников. Ничему невозможно отдаться полностью; все кажется лишь преддверием неизвестных, все время ожидаемых событий, лишь декорацией еще не разыгранной сцены. Волнение, ожидание. Поиски действия — действия с книгой, с бумагой и карандашом — заполняют все. И ни одно зрелище не кажется достойным того, чтобы задержаться, остановиться надолго. Чем прекраснее горы, осыпанные закатом, тем настойчивей непонятное желание скорей покинуть место наблюдения ради каких-то важных, но самому ему еще неведомых действий. И мальчик, сам не зная, что с ним творится, ищет повода к разлуке с этой картиной и с этой минутой. Это не разбросанность. Это крайняя сосредоточенность,
…Кончалось его отрочество, возбужденное мечтами о славе, окрашенное не всякому взрослому мужу доступным побуждением к осуществлению некой цели. Цель еще не вполне ясна, но побуждение крепнет, пускает корни. Для того чтобы представить все это, надо попробовать понять особое место мальчика (а уж тем более единственного сына!) в дагестанской семье, узнать о надеждах, которые на него возлагают, о которых говорят ему с детства.
Мальчика почти ничего не заставляют делать по дому (правда, в горских аулах он с шести-семи лет возится с лошадью — это главная его радость и обязанность). Все делают сестры. «Оставьте его, он мальчик!» — этот приказ родителей всегда безмолвно присутствует, кажется, в самом воздухе дагестанского дома — неважно, дом ли это кумыка, табасаранца или лакца. Девочки готовят, убирают, таскают воду. Врата кормят в первую очередь — вместе со взрослыми мужчинами. Нагрубить брату невозможно, он второе лицо после отца. Зато когда девочки выходят с братом на улицу, они чувствуют себя в безопасности. Брат, даже если он младший, — их покровитель, защита от любого обидчика, и защита вполне реальная. Эту картину можно и сейчас увидеть в любом ауле или городе Дагестана — семилетний мальчик и сестра старше его на год или даже на два-три идут из школы. (Если брат задержался — она, конечно, ждала его, не решаясь пойти одна.) Он обнял ее за плечо, она семенит рядом в длинном платье и платке — маленькая женщина, беспечно поглядывающая вокруг, уверенная в могуществе своего брата…
Свою роль защитника брат, однако, может толковать как угодно широко. Четырнадцатилетний мальчик может прогнать домой двадцатилетнюю сестру, увидев ее на улице с парнем. И сестра уходит домой, не возразив ни слова. А мужчины остаются — выяснять отношения.
«Оставьте его, он мальчик!.. — то есть его готовят для чего-то другого, более важного, чем эти женские штучки-мучки, эти хлопоты по дому. Для войны, быть может. Или для чего-то другого, что принесет ему славу, а семье — почет и благосостояние.
Мальчик — это мальчик. Взять на руки дочь — неудобно мужчине. Но с сыном на руках он, посмеиваясь, охотно появляется на пороге своей сакли. Мальчика балуют. «Ночью просыпаюсь — рядом спит отец. Он откуда-то приехал. Он говорит, что видел странный сон: будто дерево во дворе расцвело и на нем созрели черешни. (Дерево было мое, оно было молодое, я гордился и ревниво оберегал каждый плод, которых было всего лишь считанное число.) Я сказал:
— Не может быть, пойдем посмотрим!
Встаю — правда, все дерево красное от черешен! Во дворе соседи поздравляют меня. Оказывается, отец развесил по веткам черешни, чтобы доставить мне удовольствие». Соседи смеялись бы над отцом, если б он сделал это же для дочери. (Разве что после смерти дочери отцовская любовь к ней могла выразиться внешне. «На могиле растет абрикосовое дерево. Это посадил отец. Дочь при жизни любила абрикосы». Короткая запись в блокноте Капиева говорит, быть может, как и предыдущая, о его собственном отце, у которого три дочери умерли молодыми.)
В детстве мальчика-горца предоставляют самому себе. От него ничего не требуют и пока ничего не ждут. Он растет — и только. Никто не вмешивается в это. Он имеет право даже на каприз. Пусть плачет, кричит — детство пройдет, как болезнь, он будет мужчиной. (Это похожее на безразличие спокойствие в отношении к маленькому ребенку, к его детству может удивлять человека, незнакомого с горским бытом или отвыкшего от него.
«Ребенок не плачет, а орет без единой капли слез. И так целыми часами.
— Он болен? — говорю я.
— Нет, — отвечает отец, — он просто капризничает. В детстве и я тоже так плакал. Ничего».)
Детство терпеливо пережидают. Ждут, когда мальчик вырастет. Это ожидание как-то острее чувствовалось в доме горца, чем, скажем, в семье русского крестьянина: тут ждут — вырастет работник, кормилец. Там, в ауле, ждут — вырастет герой, джигит… Мальчик знает, чувствует это с детства. Он живет беззаботно, но к чему-то готовясь. Его силы скапливаются вокруг некой цели, тетива все натягивается. В нем растет обостренное чувство достоинства, ничем не попираемой гордости (сына не принято бить, оскорблять). Он ловит обращенные на себя ожидающие взгляды и расправляет узкие плечи подростка.
«Моя мать, когда я обижал ее своим непослушанием, в отчаянии говаривала:
— Тебя родила и растила я не для того, чтобы ты червей на моей могиле собирал. Тебя родила я, чтоб возрадоваться при жизни (здесь обычно она начинала плакать), но, видно, не суждено мне утешение на земле».
Скорей расти, добивайся успеха, принеси радость матери…
В 1928 году Капиев и его друзья окончили школу, получив таким образом незаурядное для дагестанца тех лет образование. Летом втроем поехали в Махачкалу устраиваться на работу. Жили во дворе главной сберкассы. С раннего утра ходили на берег Каспия, вечером, голодные как волки, шли на базар — там в тазу жарились требуха с картошкой. Капиев называл это: «Столовая Бедняга».
Вскоре Эффенди получил назначение в Хасавюртский район — учителем в кумыкский аул Аксай. Его лучший друг Абакар Гаджиев — он же Бекро, Бек — собирался в Ленинград, поступать во ВХУТЕМАС. В этот день они впервые в жизни сфотографировались — втроем, на одной из улочек Махачкалы. Капиев, Абакар Гаджиев и Мустафа Гаджиев (друзья, носившие к тому же одну фамилию). Они стоят — все трое в больших картузах; двое в футболках со шнуровкой на груди, Капиев — в темной рубашке, застегнутой доверху. Еще все впереди. Абакару Гаджиеву еще и в голову не может прийти, что не художником он будет, а замечательным, подлинно одаренным агрономом и научит своих земляков разводить фруктовые сады прямо на отвесных горных склонах, не затрачивая для этого ни клочка столь дорогой, еще дедами на своих плечах принесенной из долины «ровной» земли. Открыто, доверчиво смотрит в неясное еще будущее Мустафа, даргинец из Цудахара.
Взглянем же теперь и на того, кто стоит в центре. Эффенди девятнадцать лет. Но он не просто молод — он выглядит мальчиком рядом со своими ровесниками. Судьба не плещет над ним своим белоснежным крылом. Через несколько дней его ждет трудная и небогатая радостями жизнь в глухом ауле, куда он едет учителем.
Но когда внимательно всмотришься в глаза юноши, в упор взирающие на нас, замечаешь вдруг непреклонную решительность в этом почти детском взгляде. За ней — то редкостное единство цели, которое, когда оно овладеет жизнью человека, прорезает все случайности, превозмогает все отклонения, пробивая себе дорогу с неукоснительным упорством.
Мы позволим себе сказать — чело его помечено некой печатью. Он, несомненно, принадлежит к тем редким натурам, которые достигают своей цели в ста случаях из ста — и только смерть есть то единственное препятствие, которое в силах остановить нетерпеливый их бег.
Не обязательно речь идет о тех, кого называют избранниками богов, — они могут оказаться и избранниками дьявола, и каких-нибудь более мелких демонов. Этих счастливчиков — назовем их пока условно так — легко распознать в любой толпе людей, большинство из которых легко отклоняется от своих путей случайными течениями — неожиданными или ожидаемыми помехами, вырастающими тут же, под их оробевшим взглядом, в неодолимые препятствия.