Эхо проклятия
Шрифт:
Я невольно отшатнулся. Испытал некоторое облегчение, убедившись в том, что Мария находится поблизости и наблюдает за происходящим. Спокойная, как всегда. Здоровая психика и непоколебимый реализм. Еще не заражена скепсисом, хотя вокруг бушует настоящая эпидемия нигилизма и отравлены все поголовно. Многие современные пятилетние дети кажутся мне законченными циниками. Это не старческое брюзжание. Я тихо радуюсь тому, что когда-то был молодым. По-настоящему молодым.
– Я хочу ее продать, – сказал араб, по-видимому, прекрасно понимая, что лично я не стану покупать клетку.
– В наше время
– Сейчас она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено... некоторое время назад.
Еще бы! Я знал глупцов, которые надеялись поиметь выгоду, но Велиар поимел их. И если существуют вечность, преисподняя и вечность в преисподней, то у этих бедняг будет очень долгий секс. А слова «некоторое время назад» могли означать что угодно: пару часов или пару веков.
– Я могу оставить это у вас... скажем, на три дня, – любезно предложил незнакомец.
У меня в голове тихонько тренькнул тревожный звонок. Знаете, я не из тех, кому никогда не бывает достаточно денег. Поэтому я не иду на сомнительные сделки. Не люблю рисковать – может быть, по той причине, что уже потерял почти все по-настоящему ценное. Порой достаток даже казался мне чем-то вроде весьма утонченного инструмента пытки: я не был всецело поглощен добычей хлеба насущного и потому слишком сосредоточился на своей боли и невосполнимой утрате. В такие дни я бродил по городу и раздавал крупные купюры всем подряд: нищим, уличным музыкантам, клоунам, горьким пропойцам. Потом, конечно, наступало отрезвление. Я думал: «Стоп! Неужели ты хочешь стать одним из них?»
Вероятно, незнакомец понял, что здесь он ничего не добьется. Мне нравятся люди, общаясь с которыми, достаточно молчать.
Он взял клетку, спрятал ее под одеждой и направился к выходу. Напоследок он обернулся, и в его улыбке я снова не увидел ничего хорошего. Она была как оскал зверя, на мгновение выхваченный огнем из беспросветно темной дикой ночи, и будто обещала, что он еще вернется к моему костру. За добычей. Или за падалью...
Он показал на один из малоазиатских ковров – видна была только часть его, к тому же при плохом освещении, – и бросил как бы вскользь:
– Этот чинтамани – хорошая копия. Вторая половина прошлого века и ни в коем случае не раньше.
Если я хоть немного разбираюсь в людях, мотивом этого вмешательства в чужие дела явно была не маленькая месть и не тщеславие. Незнакомец подал мне знак – он намекал на то, что мы с ним принадлежим к одному племени. Племени обреченных скитальцев, бесприютных бродяг и беглецов – даже если не видим того, кто неотступно преследует нас по темным закоулкам бытия.
ГЛАВА ВТОРАЯ
После визита араба мне оставалось только ждать. Ждать появления охотника, настигающего жертву сквозь пространства и времена. Это как болезнь. Латентный период может иметь продолжительность от нескольких минут до нескольких лет. Иногда он длится всю жизнь...
Но в данном случае речь шла о сутках. Всего лишь сутки. Мне повезло. Я был благодарен за то, что не пришлось ждать долго. Некоторых ожидание сводит с ума. Наказание нетерпеливых еще страшнее.
...В то утро я был трезв как стеклышко, хотя раньше, несколько лет назад, напился бы, невзирая на условности. С некоторых пор алкоголь уже не помогал сделать существование сносным: после непродолжительного возбуждения на меня обрушивалась жутчайшая меланхолия; к тоске добавлялись необъяснимая тревога, страх, я бы даже сказал, мания какого-то потустороннего преследования, когда призраков боишься больше, чем живых.
Утро было вполне обычным. Утро серого октябрьского дня, который обещал быть коротким и кануть в прошлое, не оставив следа в памяти. Тогда я еще не слышал эха и не получал «суеверных» предостережений. Никаких пятниц тринадцатого, черных кошек, кладбищенской земли у порога, дурных предчувствий и прочей подобной чепухи – вообще ничего особенного.
В эту пору года дни иногда казались мне недоразумением между сумерками. Черная пантера ночи всего лишь приоткрывала желтые глаза, чтобы вскоре снова сомкнуть веки. Отражения и тени скользили по грязному перламутру. Холодный ветер и тоска в обнимку шатались по узким улицам центра, словно лихая парочка, и плохо приходилось одиночкам при встрече с ними.
У каждого есть добрый гений; у каждого есть злой гений. Своим добрым гением я считал женщину, с которой прожил пятнадцать счастливых лет и которая родила мне сына. Со злыми гениями все обстоит гораздо сложнее. Рано или поздно начинается отвратительный маскарад – вам ни за что не удастся отменить его или разгадать, с какой целью он затеян. И если жизнь до сих пор кажется вам приятной прогулкой с интересными попутчиками, веселыми пикниками и ясной, хорошо различимой целью на горизонте, значит, у вас все худшее еще впереди.
У меня позади было лучшее. Я стоял на пороге перемен. Счастье никогда не бывает долгим, иначе превращается в довольство. И потому я с тревогой ждал того дня, когда зло наконец выберет подходящую маску.
И оно выбрало, напялив лицо и тело женщины, которую я любил. Лицо и тело женщины, которая умерла восемь лет назад.
Она приехала на «серебряном призраке». Я всегда подозревал, что вестником необратимого может оказаться кто угодно. И даже что угодно. Почтальон, фотография в газете, труп собаки на дороге, крик птицы, закат солнца, поцелуй, сон, песня. Нет недостатка и в механических приспособлениях. Далеко не всегда они предназначены для того, чтобы причинять боль. Порой мгновение счастья становится знамением неотвратимой грядущей беды.
Вот и в тот раз: как только я увидел в конце улицы отливающий тяжелым блеском силуэт, я понял, что настал конец спокойной жизни. Мне и так была дарована изрядная передышка. Лишь неумолимое время имело значение... Помню, я даже обернулся и с какой-то обреченностью обвел взглядом барахло, которому суждено было исчезнуть, – и при этом словно прощался с упорядоченностью и иллюзиями, воплощенными в старых вещах: часах, фарфоре, курильницах, маскаронах, подсвечниках, кальянах и прочих осколках минувших эпох. Предметы старины давно перестали радовать меня и восхищать своим совершенством – я лишь острее чувствовал тщету существования. Чем было искусство по большому счету? Только изящной возней...