Екатерина Медичи
Шрифт:
Государственный секретарь передал ему приглашение явиться к королю и незаметно исчез. Герцог поднялся и, ничего не опасаясь, пошел, с перекинутым через руку плащом и бонбоньеркой с сухофруктами в руке. Некоторые из «сорока пяти» были тут же, делая вид, что играют в шахматы. При его приближении они почтительно встали и последовали за ним. Войдя в Старый кабинет, герцог не обнаружил там короля, зато увидел еще одну группу из числа «сорока пяти». Был там и Ланьяк, их командир. Гиз в нерешительности остановился и хотел было уже повернуть назад, как по команде Ланьяка королевские лейб-гвардейцы набросились на него. Он тщетно попытался выхватить свою шпагу, чтобы защищаться, но град ударов опередил его. Герцог был настолько силен, что и смертельно раненный, он увлек за собой всю свору убийц в направлении Нового кабинета, где находился Генрих III. Получив не менее десяти ран, он все еще держался на ногах, цедя сквозь зубы: «Какое вероломство, господа! Какое вероломство!» Получив еще один удар кинжалом в живот, герцог тем не менее продолжал двигаться нетвердой походкой в сторону Ланьяка, который с силой оттолкнул его.
Пока в зале совета проводили арест кардинала Лотарингского, архиепископа Лионского и кардинала Бурбона, избранного Лигой на роль предполагаемого наследника престола, Генрих III направился к тяжелобольной матери, лежавшей в своей постели. Ее апартаменты располагались как раз под королевскими, и она спросила сына, что это за топот раздавался над ее головой. «Наконец-то я король Франции, — сказал Генрих III, — я убил парижского короля». — «Хорошо раскроил, мой мальчик, теперь надо сшить», — ответила королева-мать. Это был последний изреченный ею афоризм, смысл которого можно толковать так и эдак. Возможно, она и вправду порадовалась за сына («хорошо раскроил»), забыв о том, что еще накануне пыталась удержать его от опрометчивого шага. Может, теперь, избавившись от могущественного соперника, он действительно стал бы королем не только по названию, но и по сути? То, с какой энергией Генрих III взялся в последующие месяцы, заключив союз с Генрихом Наваррским, восстанавливать свой королевский авторитет, оправдывает, пусть и в малой степени, это, казалось бы, парадоксальное предположение. Жаль, что мы так никогда и не узнаем, какая развязка была бы в этой борьбе за власть, ибо спустя полгода кинжал наемного убийцы оборвал жизнь Генриха III в один из самых решающих моментов — накануне штурма Парижа. Однако Екатерине Медичи не суждено было узнать и того, что знаем мы, поскольку ее собственная жизнь оборвалась через считаные дни после этого «успеха» сына, о котором тот с такой гордостью сообщил ей. Если в ее пожелании Генриху III «сшить» то, что он так славно раскроил, не таится саркастический смысл, то слова ее можно расценить как последнее материнское напутствие сыну.
Сен-Жермен
Когда до слуха Екатерины дошло, что вслед за герцогом Гизом убит и его брат, кардинал Лотарингский, она поняла, что ее дорогой сыночек зашел слишком далеко. Ее охватил страх — не за себя (о себе беспокоиться, понимала она, было уже поздно), а за сына, губящего, если уже не погубившего, свою бессмертную душу. Догадываясь, что угроза смерти нависла и над кардиналом Бурбоном, она решила спасти его, чего бы это ей ни стоило. Несмотря на строгий запрет врачей вставать с постели, 1 января 1589 года она, разместившись в портшезе, велела отнести себя к кардиналу, к которому всегда питала добрые чувства и который, в свою очередь, отдавал должное королеве-матери. Когда Екатерина вошла в комнату, где он содержался под домашним арестом, Бурбон бросился в ее объятия и оба залились слезами. Из Екатерины не так-то просто было выдавить слезу, и проявленная ею слабость говорила о многом.
Однако затем встреча королевы-матери с узником приняла неожиданный и обидный для нее оборот. Кардинал, справившись с потоком слез, начал упрекать ее, пересказывая все, в чем только упрекали ее враги: это будто бы она, сговорившись с сыном, хитростью завлекла Гизов в ловушку, это она многократно обманывала и его самого, только поверив ей, он согласился приехать в Блуа, где теперь его ждет участь кардинала Лотарингского. «Вы завлекли нас сюда красивыми словами и тысячью ложных заверений в безопасности, вы всех нас обманули!» — кричал обезумевший от страха и горя кардинал (вернее, бывший кардинал, ибо ради эфемерной перспективы обретения королевской короны он отказался от духовного сана), видимо, забывший, по чьей инициативе и для чего все собрались в Блуа и кто здесь до последнего времени правил бал. И этот убогий старец присоединился к хору клеветников, пытаясь представить Екатерину сообщницей сына и даже инициатором убийств. Она пыталась было протестовать, уверяя, что ничего не знала о намерениях Генриха III, а если бы знала, то сделала бы все, чтобы воспрепятствовать ему. Однако Бурбон, не внемля ей, бессмысленно повторял одно и то же: «Вы всех нас обманули! Вы всех нас погубили!» Не в силах долее сносить подобное оскорбление, она скомандовала своим носильщикам: «Уходим!»
Эта встреча с Бурбоном, на которую она отправилась с самыми добрыми намерениями, нанесла ей смертельный удар. От пережитого потрясения резко обострилась болезнь, и на следующий день Екатерина чувствовала себя как никогда плохо. И все же, несмотря ни на что, вопреки запретам врачей и уговорам близких, 2 января 1589 года она отправилась на мессу. День выдался на редкость холодным, и прогулка по морозу привела к дальнейшему ухудшению ее самочувствия. Теперь в ее окружении были почти одни только итальянцы. Французы, опасаясь королевского гнева, в большинстве своем покинули опальную королеву-мать. 4 января Екатерина уже с трудом дышала, что лишало ее способности говорить, хотя при этом сознание ее оставалось ясным.
Утром 5 января 1589 года она решила составить завещание. Будучи не в состоянии писать, она диктовала, прилагая для этого огромные усилия. Она выражала свою последнюю волю в присутствии сына, велев похоронить себя рядом с
Затем она позвала своего исповедника, однако оказалось, что он, подобно многим другим, покинул ее. Послали найти ему замену. Впрочем, врачи не считали, что в этом есть настоятельная необходимость, давая королеве-матери по крайней мере еще несколько дней жизни. Да и сама она, помня пророчество, не думала, что наступил смертный час: ведь, по предсказанию, ей следовало опасаться Сен-Жермена, а она находилась в Блуа. Между тем появился священник, которого она не знала; он исповедовал ее и дал ей отпущение грехов. Любопытства ради Екатерина поинтересовалась, как его зовут. Последовал ответ: «Жюльен де Сен-Жермен», после чего королева-мать со вздохом, но без видимого волнения произнесла: «Стало быть, пришла смерть». Ее состояние резко ухудшилось, и спустя два часа она испустила дух.
Кончина Екатерины Медичи заставила всех, кто знал ее, еще раз осмыслить, какое место занимала она в их собственной жизни и жизни королевства. И Генрих III тоже изобразил скорбь, возможно даже искреннюю, во всяком случае, менее притворную, чем в иных случаях. Многие признавали, что уход королевы-матери явился тяжелой утратой для Франции. Только такого несчастья и недоставало этому несчастному королевству, как справедливо заметил папский нунций.
Превратности судьбы, с которыми Екатерина Медичи не раз сталкивалась при жизни, продолжали преследовать ее и после кончины. Лишь спустя 20 лет была исполнена ее последняя воля и бренные ее останки упокоились в Сен-Дени подле обожаемого супруга. Поток злоречивых пересудов не прекратился и после ее смерти. Еще не успело остыть ее тело, как поползли слухи, что Екатерина была отравлена. То ли желая докопаться до правды, то ли с целью опровергнуть клевету, бросавшую тень и на него самого, Генрих III распорядился провести вскрытие, которое показало естественную причину смерти его матери — тяжелую форму пневмонии. Если бы не эта болезнь, обострение которой она сама спровоцировала своей ненужной активностью в первые дни нового, 1589 года, Екатерина Медичи могла бы еще долго жить, поскольку ее внутренние органы были здоровы.
Как было принято в то время, на прощание с ко-ролевой-матерью отвели целый месяц. Не только весь город Блуа, но и обитатели иных областей Франции пришли поклониться ее бренным останкам. Собственно говоря, сами останки в то время уже покоились в свинцовом гробу, вложенном в деревянный гроб, а то, что люди могли видеть, было наряженной в подлинные одеяния Екатерины куклой, восковому лицу которой придали полное портретное сходство. Похороны состоялись 4 февраля 1589 года в церкви Сен-Совёр в Блуа. По справедливости, прощание с королевой-матерью должно было бы проходить в Париже, а похороны, согласно последней воле покойной, — в Сен-Дени, однако после декабрьских событий 1588 года доступа туда не было не только королю Генриху III, но и его матери-покойнице. Останкам Екатерины предстояло покоиться в церкви Блуа до наступления лучших времен. А пока что шла ожесточенная перепалка между протестантами и католиками: если первые, забыв, что о мертвых следует говорить хорошо или ничего, вели разнузданную кампанию очернения «Черной королевы», не раз помогавшей им в трудную минуту, то вторые, во всяком случае, часть из них, превозносили ее до небес.
Впрочем, эта полемика вскоре затихла, и в бурные годы борьбы за французский престол о Екатерине Медичи на время забыли. Могло статься так, что она никогда не обрела бы покой в Сен-Дени подле Генриха II. Генриху IV как до, так и после восшествия его на трон Французского королевства было не до нее. Лишь в 1610 году, уже после его гибели от руки убийцы, незаконнорожденная дочь Генриха II, появление которой на свет доказало его способность стать отцом и которую он признал под гордым именем Дианы Французской, вспомнила о Екатерине. Она, именовавшаяся к тому времени герцогиней де Монморанси, оказалась единственной, кому пришло в голову воздать должные почести матери трех королей Франции. Именно благодаря ей останки Екатерины Медичи были перевезены в Сен-Дени и погребены в одной могиле с Генрихом II. Там они оставались вплоть до 1793 года, когда якобинцы, объявившие войну не только живым «тиранам», но и мертвым, в революционном порыве разорили королевские могилы, свалив то, что осталось от Божьих помазанников, в общую яму. Sic transitgloria mundi [1] .
1
Так проходит мирская слава (лат.).