Екатерина Великая. Сердце императрицы
Шрифт:
Дашкова не так сильно и кривила душой. Орлова она была бы не прочь заполучить в аманты, но соображения «против» сильно перевешивали ее желания – уж очень избалован женским вниманием был Григорий свет Александрович. А зачем нужен избалованный амант? Сие есть нонсенс – амант должен баловать, одаривать не только любовью, но и заботой, вниманием, не только подарками, но и душой своей.
Однако императрице давно уже пора было освободиться от этого простолюдина – и потому Дашкова не жалела красок.
– Да мне-то уж, госпожа Дашкова, – вздохнула Екатерина, – и глаза открывать нет надобности.
– Ну, матушка, это ты зря…
– Да вот не зря. Забудем сейчас о том, что он с моей душой сделал, чего наговорил наедине и прилюдно. Только на деяния его посмотрим. Вот сделала я его генерал-фельдцехмейстером, сиречь начальником всей российской артиллерии, генерал-директором инженерного корпуса, шефом кавалергардского корпуса, подполковником конной гвардии – командиром всех конногвардейских полков. Полковником в них во всех по старой, еще до меня заведенной традиции всегда был император. А теперь сим полковником стала я. И что же?
– Да, Катя, что же?
– Ровным счетом ничего. Словно нет этого человека, словно российскою артиллерией, инженерным корпусом и конногвардейскими полками с того мига не управляет никто. То есть управляют, но чины мелкие, кои на свой страх и риск и решения принимают, и челобитные мне поверх головы начальника своего отсылают. Разве это хорошо?
– Нехорошо, Катюша, но ты не все упомнила. А разве не он теперь президентом канцелярии, ведавшей приезжавшими в Россию иностранными колонистами? Разве не он президентом Вольного экономического общества? Не он председателем Комиссии по составлению Уложения?
– Он, матушка, он… Однако от последней должности он, как бы звонка она ни была, отказался через неделю. Не по его характеру живому было сидеть и крючкотворов слушать…
– Да ты, голубица, никак своего Гришеньку оправдывать собралась? Матушка, с чего бы? Неужто так крепка твоя любовь, что ты прямо перед собой чудовища не видишь?..
– Не вижу, Като, не вижу. Бездельника вижу, сластолюбца и болтуна вижу, человека, что деньги и имения превыше чувств человеческих ставит, вижу. А чудовища… Нет… Гриша-то прост, сама сколько раз мне говорила. Вознесся высоко, падать будет больно, но каждый его шаг, ежели, конечно, не говорит за него водка или иной крепкий напиток, каждый шаг его понятен: нахапать поболее, делая при этом поменее.
Дашковой с этим трудно было спорить: Орлов все посты, коими его озадачивала Екатерина, считал наказанием божьим. Достоинством можно было бы назвать такую лень фаворита: большой политикой и государственным управлением он совершенно не интересовался, в дела не лез.
– Бриллианты да поместья, вино да бабы – вот и все, что Гришеньке твоему нужно.
– И деньги, Като, ты о золоте забыла, – совсем уж печально усмехнулась императрица.
Давно уже донесли ей и то, как лихо обходился Орлов с деньгами, – половину всего, что отпускала казна на содержание пушкарей или конной гвардии, складывал он в свои карманы. Вторую половину, так и быть, отдавал по принадлежности. Но лишь половину, чего вряд ли хватало бы на все необходимые статьи расходов.
Дашкова могла бы возразить,
– Я вот думаю, что по-настоящему проявил себя Гриша только в Москве, когда от Чумного бунта страну избавил.
Да, то история была громкая, постыдная, грязная. Москвичи хворали сотнями, а здоровых врачи загоняли в карантины, причем, вот что удивительно, предпочитая людей состоятельных. И чем богаче был такой подозрительно здоровый человек, тем больший срок карантина ему был назначен и, понятное дело, большей была сумма, которую следовало за выход из оного карантина заплатить. Гнев горожан понять было нетрудно – бунт оказался нешуточным: митрополита убили, губернатор от страха из Белокаменной бежал.
– Катенька, дело-то уважаемое, спору нет. Да вот только с таким делом и толковый городовой справился бы, буде ему сотню-другую штыков дали да полномочиями бескрайними наделили. Это же не победу над внешним врагом одержать, где без стратегии и тактики, фортификации и… и всего остального шагу не ступить.
– И то верно…
– А все эти россказни о высоких искусствах, коим он покровительствует, о науках, в коих он разбирается как ученый, – суть выдумки, к сожалению. Сам Михайла Василич смеялся, сказывают, когда ему донесли, что он в многолетней переписке с Орловым твоим состоит.
Тут расхохоталась и императрица.
– И то верно – у Орлова десятки тысяч душ, подаренные мною поместья и дворцы, десять тысяч рублей в месяц золотом на мелкие расходы, сотни юных красоток, до коих еще он дотянуться не успел. До Ломоносова ли?
– А еще Михайла Василич говорил, что слыхал он, будто Гришатка твой с Руссо состоит в переписке, чуть ли не высочайше просматривает статьи Энциклопедии. Говорил, что, услышавши такое, смеялся чуть не до слез.
– Да, Грише Руссо без надобности, сие есть чистая правда.
– Ты, Катя, не печалься. Ты подумай вот о чем: дюжину лет он был с тобой рядом. И ты не можешь ведь сказать, что это были плохие годы?
– Нет. – Екатерина отрицательно качнула головой. – Не могу. Всякие, но точно не самые плохие.
– А раз так, то и хорошо. Однако сия дюжина лет прошла. И следует вступать в новую дюжину лет с благодарностью за прошлые, но и с надеждой на новые радости.
– А Гриша?
– Катя, родная, он уже никогда не станет для тебя тем, кем был десять лет назад. Отпусти его, пусть поселится где-нибудь в Гатчине или в Ропше…
– Сказывают, он в столицу рвется, в ноги пасть желает.
– Да и пусть себе рвется! У тебя вон день расписан с рассвета и до заката. Прими его, простись нежно. И отправь с наказом никогда более не возвращаться.
– Но это же полнейшая отставка? Навсегда и со всех постов?
Екатерина все для себя уже давно решила, но все-таки следовало назвать вслух вещи своими именами, просто чтобы не выглядеть дурочкой, у которой семь пятниц на неделе и которая, увидев своего любимого, тут же здравый смысл теряет.