Экс-доцент
Шрифт:
Что Ведренко по дамской линии больно шустер – это бы шут с ним, все не без греха. Но зачем же апосля с дамочками-то этими – вот так вот? Если какая не ублажила – так ты ее отправь Беломорканал рыть, и концы в воду, как делают все, кто с головой. А тут… У одной брюхо вспорото, другую, судя по всему, долго ножом кромсали, третью огнем подпаливали в различных местах. А там еще и четвертая, и пятая, и десятая. Что, ежели с этой стороны ему кто и сделал кирдык?
У Нюмки Буциса – того хуже. Баб ему мало! На мальчуганов перекинулся, забирал из приютов, а потом
Все бы ничего, но как товарищу наркому обо всех этих мерзостях доложить? Да и надо ли докладывать, расстраивать Николай Иваныча? Тут не только даже то, что этакое пятно на весь беззаветный наркомат, а еще и то (он где-то в воздухе нечаянно услыхал), что у самого товарища наркома по этой части – как и у поганца Нюмки Буциса…
Но этой мысли Чужак и додумывать не стал: колко…
В общем, расстроиться может товарищ нарком. А от расстройства и осерчать. А на кого осерчать? На него, на Чужака! На этих-то жмуриков что серчать – им уже от того не горячо, не холодно. Нет, насколько б лучше все же, чтоб эти двое – в результате заговора какого-нибудь право-лево… троцкистско-зиновьевского… хрен знает какого! Вот бы и жмуриков к этому крылу как-то пришпилить – тут бы, пожалуй, товарищ нарком расстроился куда как менее. Эх, кабы!..
А может, глядишь, и взаправду? Сегодня при обыске Нюмкиной дачи на Пахре обнаружил в камине клочок бумаги обгоревший, и на клочке том вот такая вот хрень: «…при расследовании Ваших преступлений… явиться на заседание Тайного Суда…» – да еще буквы какие-то иностранные, а все остальное выгорело. Какой такой, к бесу, Тайный Суд?! Суд у нас (если «троек» не считаючи) открытый, рабоче-крестьянский, ни от кого не таящийся. Только какие-нибудь троцкисты-хренисты до такого, до тайного, додуматься могли. Да и буквы эти подлые, не из нашенского букваря… Тогда, увидев буквочки те, он, Чужак, едва не взмолился деду бородатому, что, как попы говорят, еси на небеси: Господи, ну дай пристегнуть этих двух засранцев к какому-нибудь троцкистско-зиновьевскому, поразветвленнее!
О находке своей, об этом «Тайном Суде» и о буквочках этих, тут же поспешил доложить товарищу Панасенкову, наркомовскому заму. Ожидал, что тот похвалит за бдительность и рвение – ан все наоборот. Вдруг не на шутку взъярился товарищ Панасенков ни с того ни с сего:
– Ты что, Чужак! – прошипел. – Какой еще «тайный» у нас в СССР?! Чтобы про бумажку эту – никому. Рот про это еще раззявишь – размажу, понял?
Как тут не понять?
– Так точно, товарищ комиссар второго ранга!
«Но почему, почему?.. – думал про себя. – Ну чем ему лево-право-троцкистско-зиновьевский не хорош?» Но лишнего спрашивать не стал – уж товарищ-то Панасенков размажет, за ним не станется.
А тот вдруг:
– Да, кстати, еще, Чужак. У тебя там такой Васильцев по какому-нибудь делу проходит?
Вот те на! Чтобы сам Панасенков заинтересовался каким-то истопником!
– Так точно, проходит.
Ах, слишком поспешно ответил, пожалуй что. Тоже не по чину ему, майору Чужаку, держать в голове всяких там кочегаров-говнопаров. Не царское дело!
А почему держал: когда шерстил университет, ему вдруг один шептун донес, что Васильцев этот очкастый – сынок буржуя-адвокатишки.
Ну а сам-то адвокатишка где?
А самого прикокнули еще в девятнадцатом годе, сказывают, за часики золотые.
Вона как, выходит, переплелось! А что, ежели этот Васильцев тогда, пацаном, видел, как они с Нюмкой Буцисом из ихней буржуйской парадной выходили? Вероятственность, конечно, малая, что признает его, но все надо делать заподлицо, так уж он, Чужак, привык, оттого и жив доселе.
Васильцева этого хромого, очкастого с университета и без Чужака вычистили, теперь в кочегарке вкалывал, маскировался под пролетария, гад! Ничего, он, Чужак, и под пролетарской телогреечкой умеет видеть подлое вражье нутро. Покамест велел участковому паспорт у него изъять, пускай покуда похромает, гад, на коротком поводке, а там уж можно и обмыслить, к какому бы право-левому его пристегнуть. Даже, может (была и такая мысль), к делу об убийстве Буциса с Ведренкой. И тут нате вам:
– Ты, Чужак, этого Васильцева не тронь, понял?
Что тут скажешь?
– Так точно, понял, товарищ комиссар!
Спрашивается, Панасенкову-то эта тля Васильцев – с какого боку? Жилка после того разговора сразу напряглась, как тетива: что, если копает под него, под Чужака? Теперь, сидя в своем домашнем кабинете, майор взвешивал это. Ежели за всякие шалости девятнадцатого года под каждого начать копать, то, поди, половину органов зарыть можно, а кому такое надо? И часы эти у него мало кто видел, на службу он с ними не ходил – вовсе даже не из опаски, а потому что подходили эти буржуйские часы майору НКВД – что попу буденновка. А все равно вышло не заподлицо. Ну что было их тогда же, в девятнадцатом, не спарить к чертям? Да вот, вишь, пожалел сглупу – красивые уж больно часики.
Эту дурь сейчас исправить бы надо – так жилка ему подсказывала. Он достал ключик, который всегда носил при себе, в том же, что партбилет, карманце, и отпер заветный верхний ящик стола…
Ан нет часиков! Все на месте, и перстенек, что от той графини, и портсигар золотой камергерский, и бусики из крупных жемчугов, что Аглайке подарить намеревался, и еще колечки, броши, браслетики всякие, одни еще с Гражданской, другие недавние. И камушки, которые надо отдать этим спиногрызам (не сдашь – точно уж кранты), – все вроде бы на месте. А часики, часики-то где?
– Клавдия! – заорал. – Клавка!
Вбежала в бигудях:
– Чё орешь как оглашенный? Чё надо? – Но, взглянув на него, заробела сразу: – Чё, Степан Акимыч? Ты чё?