Экспресс Токио - Монтана
Шрифт:
Там похоронены собаки: Клякса, Нахал, Коротышка Джонсон, Сатана, Танцовщица, Цезарь, Салли, Зануда, Тони Макгуайр — друг-рыболов, Оскар Э945, сторожевая собака.
Там похоронены коты: Пробой, Прелесть, Регина и рожденный в Дахау Пятнастик.
Там похоронен хомяк: Вилли,
И голубь: Подвиг.
И два попугая: Звонок и Живчик.
Там похоронены две золотые рыбки: Петер и Лела «Благослови Господь обоих».
Там похоронена Рация, чья эпитафия гласит:
ЗДЕСЬ В ШЕЛКОВОМ САВАНЕ
ПОКОИТСЯ РАЦИЯ
МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА
УТОНУЛА
Там много красивых могил и много могил попроще, я читал эпитафии собакам и слышал лай собак из Пресидио — собак, что пока еще несут свою службу.
У одной могилы высилась горка тщательно отобранных камней, а на ней лежала на боку пластмассовая Мадонна, повернувшись лицом к мемориальной табличке умолкнувшего животного.
Другое надгробие представляло собой обычный воткнутый в землю колышек со старой безымянной бумажкой, напоминающей небо на японских картинах. Под столбиком лежали три ржавые бутылочные крышки, на которых эта ржавчина проела все знаки различия. Крышки теперь такие же безымянные, как похороненный под ними зверек.
Третью могилу окружал белый покореженный забор, жерди повыскакивали из земли, а на одной штакетине было нарисовано не то сердце, не то яблоко — и слово ЛЮБОВЬ в самом центре этого сердца или яблока.
У четвертой могилы я нашел усопшего крота — он был похож на мертвого тюленя с длинным, как у Пиноккио, носом, — а на другом конце кладбища обнаружился пустой пакет от армейского крысиного яда. С объектом наверняка промахнулись, но препарат тем не менее оказался эффективным. Странно, что смерть выступила активной силой здесь, в святилище смерти, но может быть, только в этот день и только так можно подогнать по фигуре плащ Руди Гернрайха. Нужно признать, могилы слегка жали в плечах.
Я нашел неизбежный участок для нищеты, где животные лежали в земле почти анонимно, а трава и цветы боялись расти.
И видел я величественные могилы с отличными белыми памятниками, мраморными надгробиями, восковыми цветами, а кое-где цветы, трава и кактусы росли в специальных белых ящиках.
Кто-то, проезжая по трассе, выбросил из окна использованный проездной билет — апрель — май 1965 года, мост Золотые Ворота, — бумажка приземлилась на могилу Пенни, десятилетнего зверька.
На одной мемориальной табличке было нарисовано детское солнышко — лучи его тянулись вниз к земле.
Белая табличка над могилой животного по имени Шашечка сообщала со всей определенностью: «Вся прошло».
В одном месте этого кладбища я заметил хорошо знакомый автограф старого доброго американского некрофила и пьяницы. Пустая банка из-под пива «Олимпия» лежала рядом с отбитой мемориальной табличкой.
Никогда не понимал, с какой радости люди идут в магазин, покупают там пиво, чтобы потом на ближайшем кладбище пить; это самое пиво и сбивать мемориальные таблички.
Интересно, значит ли это, что мать-Америка рановато отнимает от груди своих младенцев. Может, наша культура еще не готова перейти на соску.
Не знаю, сколько времени я пробыл на этом кладбище, прежде чем поднял взгляд от собачьей могилы и увидел, как с холма
На плечах у них болтались винтовки, в руках они держали котелки. Я знал, что вход сюда свободный, а потому, лишь мельком глянув на солдат, тут же отвернулся к собачьей могиле.
Когда я вновь поднял голову, солдаты подошли совсем близко — один отдал другому котелок, снял с плеча винтовку и теперь направлялся ко мне с винтовкой наперевес.
Вдруг он прыгнул вперед и, балансируя на пятках, приземлился прямо передо мной сразу на две ноги. Винтовку он держал поперек груди обеими руками.
Он стоял за оградой кладбища, а я внутри него.
— Стой! Кто идет? — рявкнул солдат, сурово глядя на меня и держа на курке палец. Меня окружали сотни мертвых собак, котов, золотых рыбок, хомяков, голубей, попугаев и несчастная Рация, утонувшая в стакане молока.
— Мне сюда можно, — мягко сказал я, весьма благосклонно отнесясь к этому «оскорбительному жесту», а затем добавил, что у меня есть разрешение начальника военной полиции.
— Что вам здесь надо? — спросил солдат, держа винтовку все так же поперек груди.
— Я пишу рассказ об этом кладбище, — сказал я.
Он улыбнулся и опустил винтовку.
— Ладно, напишите тогда про меня тоже, — ответил он.
Я взглянул на его котелок и спросил:
— Идете обедать?
— Нет, — ответил он. — Уже обедали. Теперь нам в Южный Вьетнам.
Уходя, они смеялись и задирали друг друга. Я думал, что это «Стой! Кто идет?» на кладбище животных было просто шуткой, атакой на скуку раннего воскресного вечера. Для солдат эти пацаны выглядели ужасающе молодо. Несомненно, они будут старше, когда вернутся из Южного Вьетнама.
Что до меня, то я вскоре ушел — повесив плащ от Руди Гернрайха на низкий белый заборчик под самой автотрассой. Похоже, ему там самое место.
Соната индюка и сухих хлопьев для завтрака
Индюки ввязались в затяжную, но сокрушительную битву без правил. Они увлеклись ею всерьез, и два пони, которым это быстро наскучило, унеслись галопом из леса; в чистое поле, оставив индюков самих решать свои семейные проблемы.
Я прошел четверть мили до охотничьего домика, хотя он был закрыт и я знал, что он закрыт, еще до того, как отправился в путь. Мне хотелось опять посмотреть на синюю табличку, что висит на дверном стекле.
Разумеется, я прекрасно знал, что на ней написано, — но проверить не помешает, и, поскольку не мог придумать лучшего повода для утренней прогулки, а пройтись между тем, хотелось, выбрал этот и теперь шагал по маленькому тихому поселку Сосновый Ручей читать синюю табличку.
Прогулку получилась славной, снег скрипел под ногами, напоминая хруст дорогих хлопьев для завтрака, почти музыку из «Еды на любой случай».
Синяя табличка все так же висела на двери и сообщала все о том же. Она благодарила предыдущих хозяев за дружеское участие и предупреждала, что магазин закрыт до 20 февраля, когда приедут новые владельцы, которые ждут не дождутся повода со всеми познакомиться.