Экстази

Уэлш Ирвин

— Ничего я не сдулся! Я для тебя что угодно сделаю!

— Отлично. Тогда я отсосу тебя так, что у тебя встанет не то, что раньше, а потом — сам выбирай, что хочешь со мной делать. Как говориться, нет пределов воображению.

И вот, после всего, что она сказала, у меня ничего и не получилось. Я чувствовал, что люблю, что хочу укрыть ее от всего. И мне хотелось, чтобы она тоже меня любила, а не говорила мне такие вещи, как какая-то дикая, блин, шлюха. Мне не нравятся девчонки, которые такие финты выдают. Может, она начиталась хуйни-муйни какой-то или в компанию попала, где такие разговоры ведут.

Ну вот, у меня ничего не вышло, и знаете что? Мне кажется, она с самого начала, блин, знала, что так и будет. Уверен, что

знала, блин.

Она накидывает халатик, в нем она становится еще прекрасней, и мне на секунду кажется, что и руки у нее на месте. Хотя, если бы у нее были руки на месте, стала бы она тут рассиживаться с таким типом, как я.

— Когда ты собираешься разобраться со Стурджесом? — спрашивает она.

— Слушай, не могу я этого сделать, просто не могу.

— Если в самом деле любишь меня, то сможешь! Ты сам, блин, сказал, что что угодно сделаешь! — кричит она мне в лицо. Теперь расплакалась. Еб твою, не могу смотреть, как она плачет.

— Так же нельзя. Я даже не знаю этого парня. Это же убийство, черт возьми.

Она смотрит на меня, потом подсаживается ко мне на кровать.

— Дай-ка я расскажу тебе сказку, — говорит она. И выплакивает мне все-все.

Когда она родилась, то ее старик просто слинял. Не смог справиться с тем, что у его ребятенка рук не хватало. Мамашка ее после этого свихнулась и кинулась. Так Саманта и выросла в приюте. Правительство и все эти мужики в судах, все встали на сторону тех, кто состряпал лекарство, и ей, да и всем ребятам, кто без рук родились, даже не хотели сначала компенсацию назначить. Но это уже было слишком. Тогда поднялась шумиха в газетах, и им пришлось-таки раскошелиться. А этот ублюдок Стурджес — вот кто все это учинил, и ему за это даже рыцарское звание дали, вот сука. Он у них всем заправлял, и они все на его защиту встали. Это он сделал такое с моей девочкой, с моей Самантой, а ему за это — рыцарство за заслуги перед отраслью. Где же здесь справедливость хоть какая-то, а, где она? Думать даже об этом не могу…

Ну, и я сказал ей, что сделаю, чего она просит.

И после этого мы с Самантой завалились в постель и занялись-таки любовью. Мне было просто здорово, совсем не как с этой Сучкой. У меня все отлично получилось, и как мне офигенно сразу стало. И когда я кончал в нее, то видел перед собой только ее лицо, только ее прекрасное лицо, а не рожу этого траханого миллвалльского пидора.

Огрив, 1984

Слово «террористка» казалось Саманте Вортингтон комичным. А уж «международная террористка» — совершенно безумным. И это — про Саманту Вортингтон, выросшую в приюте под Волверхэмптоном, единственный в жизни раз ездившую за границу, — в Германию. Ну, еще она была один раз в Уэльсе. Всего две поездки, и каждая из них несла в себе опасность быть пойманной. Два момента, когда она чувствовала в себе больше жизни, больше удовлетворения, чем когда-либо, и растущее желание пережить этот момент еще раз.

— Так ничего не получится, — говорил ей Андреас. — Нам нужно лечь на дно на какое-то время. Потом мы снова вынырнем и снова ударим. А пока — нужно ложиться на дно.

В каком — то смысле Саманта воспринимала возможность поимки как крайне вероятную, более того, где-то в глубине души даже видела в этом свою судьбу. Ее история выйдет наружу, и, хоть многие и будут осуждать ее, кто-то все-таки поймет. Начнутся споры и обсуждения, а это-то ей и было нужно. Она знала, что ее будут представлять или как хладнокровную психопатку, «Красную Сэм, международную террористку», или как глупенькую, невинную девочку, одураченную взрослыми негодяями. «Злая Ведьма» или «Доверчивый Ангел» -по любому неверный, но неизбежный выбор. Какую из двух ролей имеет смысл разыгрывать? Сколько раз уже эта мысль приходила ей в голову, и она репетировала обе партии в своем воображении.

Саманта знала,

что ее правда бесконечно сложнее. Две силы владели ею: одна из них — жажда мести — толкала ее вперед; другая же — любовь — наоборот, сдерживала. И Саманта понимала, что она ничего не может с этим поделать. Она стала заложницей этих сил, пусть и добровольной. Андреас же излучал какую-то легкость, указывающую на то, что ему, возможно, и удастся все забыть, как только справедливость наконец восторжествует. Но в глубине души Саманта знала, что это маловероятная возможность. Не сам ли он начинал разговоры о том, что пора уже переходить от единичных случаев к проблеме государственного подавления в целом? Конечно, возможность все забыть потом была совсем маленькой, но пока она есть, Саманта останется с Андреасом.

Андреас, со своей стороны, понимал, что главное в их деле — дисциплина. Дисциплина и осмотрительность. От явных радикалов, помешанных на революции, их обоих отличало то, что они особо не высовывались. Для окружающего мира они были обыкновенными гражданами, далекими от политики. Саманта всего лишь раз позволила себе сорваться.

Несколько ее лондонских друзей участвовали в Комитете поддержки шахтеров и уговорили ее поехать в Огрив. Когда она увидела, как загнанные в угол рабочие мужественно противостоят правительственным силам подавления, она не выдержала. Саманта пробралась в первые ряды, где пикетчики напирали на полицейские кордоны, охранявшие штрейкеров. Она физически ощутила потребность действовать.

Молоденький белорубашечный Мэт [прим.8] , прибывший сюда по вызову (обещали денежную компенсацию плюс переработку за верную службу хозяевам из правительства), не мог поверить, что вот эта девчонка без рук только что здорово заехала ему ногой по яйцам. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы, задыхаясь от резкой боли, он увидел, как девчонка быстро растворилась в толпе забастовщиков.

Воинственные действия и внезапное исчезновение Саманты были также зафиксированы скрытой камерой, установленной в стоящем неподалеку белом микроавтобусе.

прим.8

Мэт — Офицер Метрополитен Полис — лондонская полиция.

Лондон, 1990

Брюс Стурджес расслаблялся в шезлонге посреди своего просторного сада на самом берегу Темзы в Ричмонде. Денек выдался жаркий и приятный, и Стурджес отрешенно смотрел на медленно текущую перед ним речку. С проходящего мимо парохода прозвучал гудок, а люди на палубе замахали Брюсу руками. Стурджес был без очков и не различал ни парохода, ни людей на нем, но все равно ответил ленивым жестом на приветствие этого супа из солнечных очков и любезных улыбок, чувствуя себя заодно с ними. Потом, повинуясь непонятному самому себе порыву, он достал из кармана клочок бумаги. На нем тонким и слегка корявым почерком было написано следующее:

МОЙ ТАИНСТВЕННЫЙ ДРУГ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОНИ. ДЖОНАТАН.

Под этими словами был нацарапан номер, а рядом — большая X. Ах ты, жалкий маленький гаденыш. Неужели он и вправду верит, что Брюс Стурджес, СЭР Брюс Стурджес, станет компрометировать себя из-за маленького продажного мальчишки с панели? Там и так хватает немытых маленьких пидовок, с лицами, на которых искусно нарисована невинность, то, что так притягивает Брюса. Нет уж, подумал он, на панели, конечно, много лакомых кусочков. Но ему нужен кто-то, на кого можно рассчитывать, что он не проболтается. Брюс скомкал одной рукой клочок бумаги, на секунду наслаждаясь сладким приступом ярости, который сменился мимолетным страхом, и Брюс, разгладив листок, снова убрал его в карман. Брюс Стурджес не мог заставить себя выбросить записку, вместо этого он снова принялся разглядывать пароходы, медленно проползавшие по беззаботной Темзе.