Экзамен

Жарким летним днём 1918 года с поезда, прибывшего со стороны Актюбинска на станцию Ташкент-Пассажирский, сошёл дородный гражданин в отлично скроенном табачного цвета костюме, с дорожным саквояжем немецкой кожи в руках. Беспечно сдвинув на затылок соломенную шляпу-канотье и помахивая элегантной, красного дерева тросточкой, он подошёл к извозчичьей стоянке и за три миллиона керенок нанял рессорный экипаж с

— В Старый город.

И пока возница, кляня дороговизну («Ни овса ньнче, ни сена») и причитая над своим одром, разворачивал экипаж в сторону привокзальной магистрали, гражданин цепким взглядом окинул близлежащую местность и, не увидев обычных для ташкентского привокзалья торговых палаток, брезгливо хмыкнул: «Торговлишка у красных совсем на убыль пошла. Как это они говорят? Ах да, голод — не тётка».

Возле Алайского базара он велел вознице остановиться и неспешно прошёлся вдоль торговых рядов. Опытный глаз сразу приметил, что товаров стало меньше, что съестное и вовсе куда-то пропало, что вместо солидного покупателя при деньгах и намерениях запрудила Алайский базар грязная, голодная и оборванная толпа. «Да, — снова отметил про себя гражданин, — тут не то что купить — украсть нечего».

Пропетляв добрый час по кривым улочкам Старого города, экипаж с лаковым верхом остановился наконец возле резных ворот, казалось бы влитых в трёхметровый дувал. Гражданин спрыгнул с подножки, утонул по щиколотку в жёлтой глинистой пыли, с сожалением окинул взором сразу же утратившие блеск лаковые английские туфли и, придерживая кончиками пальцев брюки — чтобы не запылились манжеты, — утиным шагом проследовал к резным воротам. Здесь он, почти не глядя, потянул за бронзовое кольцо и, услышав лязг звонка и раскатистый собачий лай, удовлетворённо кивнул головой.

Всего лишь на секунду приоткрылась щёлка между створками ворот, блеснул на миг чей-то насторожённый глаз, и тут же ворота почти бесшумно распахнулись.

— Ассалам алейкум, домулла.

— Алейкум ассалам, достопочтеннейший господин Камол.

После традиционных расспросов о семье, детях, детях детей хозяин — седобородый аксакал в пышной чалме, в шёлковом индийском халате — проводил гостя в дом.

Дом был богат и просторен. Посреди двора в зелени винограда и урюковых деревьев голубел глубокий хаус. Вода в нём была такой чистой и прозрачной, что гость невольно потянулся к галстуку: ему хотелось тут же стащить с себя пыльную одежду и броситься в благодатную прохладу.

В мехмонхоне — комнате для гостей пол и стены были устланы дорогими текинскими и персидскими коврами. Груды шёлковых подушек и одеял возвышались по углам строгими горками, и было их так много, точно хозяин дома собирался принять у себя на ночлег половину населения Ташкента. В глубоких нишах сияли холодной белизной чайники и пиалки старинного китайского фарфора, тускло отсвечивало серебро чеканных блюд и кувшинов.

Сбросив пиджак и рубашку, швырнув их небрежно в угол, гость повалился на курпачу и закрыл глаза. Хозяин хлопнул в ладоши. Тут же вошёл мальчик с чистым полотенцем на руке и серебряной обдастой для омовения.

— Прошу, господин.

Гость лениво открыл глаза, с натугой поднялся. Мальчик лил ему на руки, но, казалось, гость не видел и не ощущал прикосновения воды. На ковре расползалась лужа.

— Простите, домулла, но только сейчас я почувствовал, что смертельно устал.

— Не обращайте внимания, — улыбнулся хозяин. — Ахмад сейчас всё уберёт.

Мальчик аккуратно вытер полотенцем лужицу и, то и дело прижимая руку к груди, выскользнул за дверь. Гость проводил его ленивым взглядом и так же лениво спросил:

— Кто такой? Что-то раньше среди ваших слуг я не видел эту мордаху.

— Да так один, — небрежно махнул рукой хозяин. — Недавно взял в услужение. Помогает мне в мечети и по дому.

— Грамотный?

— В Бухаре учился, в медресе. Думаю со временем приспособить его к нашему делу.

Они ещё немного поговорили о мальчике, о погоде, о видах на урожай, о ценах на хлопок, и со стороны могло показаться, что гость прибыл в Ташкент только для того, чтобы узнать о том, какая здесь погода, и что нет для него более важных дел, нежели выяснить, что кипа хлопка стало намного дешевле, а виноград почему-то плохо набирает сахар и, видно, муссалаз нынче будет совсем не вкусным. Но что поделаешь! У Востока свой этикет, и как бы ты ни спешил, затянись потуже поясом терпения, не унизь себя суетливыми расспросами. Придёт время, и ты узнаешь обо всём, зачем пришёл, тебе с удовольствием выложат все новости, но не обижайся, если и твой хурджин новостей вытрясут до последней соринки.

После зелёного чая, поданного всё тем же Ахмадом, господин Камол решил, что настало время для серьёзного разговора. Он поудобнее устроился на подушках, отодвинувшись в тень, и начал издалека.

— Если мне память не изменяет, святой отец, мы расстались более трёх месяцев назад…

— Ах, как летит время! — закивал головой святой отец. — И как тут не вспомнить мудрейшего Хайяма:

За мгновеньем мгновенье — и жизнь промелькнёт…

— Истинно сказано. Но вы заметили, домулла, что в последнее время и мгновения и линии жизни стали намного короче? Во всяком случае, большевики не жалеют сил, чтобы укоротить наши дни. Или я ошибаюсь?

— Устами вашими, Камол-ака, как и в прежние времена, глаголет сама мудрость. Кафиры совсем обнаглели. И родовитый бай, и почтенный промышленник, и преуспевший в делах своих торговец уже не чувствуют себя спокойно даже в стенах своего собственного дома. Кстати, вы слышали о такой штуке — ЧК?

Камол скривил тонкие губы в неопределённой усмешке:

— Приходилось, святой отец. Но насколько я помню, этой дьявольской службы в Ташкенте не было.

— Теперь есть, — вздохнул хозяин. — Правда, называется она немножко иначе: Чрезвычайная следственная комиссия, но разница в названии сути не меняет — аресты каждую ночь.

— Из наших кого-нибудь взяли? — напрягся Камол.

— Так, мелюзгу. Крупная же рыба плавает.

Сказано это было не без гордости, и Камол почувствовал, как в груди его зреет злость. «Ишь, — подумал он, — плавает… В тихой заводи плавает ваша жирная рыба, болтуны проклятые. Небось все спорите, клянётесь аллахом в верности общему делу, а сами только и мечтаете, как утопить, оплевать другого. А тебя-то, мулла Акобир, я знаю как облупленного. Ос$и нужно, брата родного зарежешь, сына не пожалеешь — в зиндане сгноишь, лишь бы тебе хорошо было, лишь бы тебе достался кусок пожирнее. Ведь это ты, мулла, выдал ещё в шестнадцатом году своих родственников царским властям. Днём ты вопил в мечети, что, дескать, грех для правоверных подчиняться приказам белого царя, а когда начался призыв в тыловые войска Российской империи мусульман и твои бедные родственники ударились в бега, ты сам пошёл в жандармское управление и донёс на них. Шакал вонючий, рыба гнилая…»