Экзотические птицы
Шрифт:
— Поезжай один! Мне очень некогда. Отпуск не скоро. Родители тебя встретят и все покажут! Будут очень рады тебя принять. Расскажешь им о моем житье-бытье. Только не говори, какая у меня плохая комната, а то они расстроятся. Скажи, что все нормально. Работаю. Скоро буду по американским меркам полноценным врачом. Да в принципе они обо мне и так все знают, я им часто звоню.
— Тебе ведь тоже нужно развеяться, отдохнуть! — не унимался Ашот. Почему-то ему хотелось вырвать Надю из этого жаркого американского климата, из этой больницы, оторвать ее от этого придурка — ее мужа. Хотелось вернуть ее назад, к любящим родителям, которые без нее стали быстро стареть, к набережной Обводного канала, к пронзительным крикам чаек. К нормальному режиму жизни, нормальной еде и, самое главное, к нормальному сну. Ашот с ужасом замечал, что от недосыпания и переутомления с каждым днем все худеет и тает Надино и так уже прозрачное лицо.
На «их» бензоколонке повесили объявление о продаже. Билет для Ашота в Москву уже был заказан. День отъезда был назначен на определенное число. Три дня перед отлетом он еще хотел бы побыть в Нью-Йорке.
— Я хочу пригласить тебя в ресторан! — официально объявил он Наде.
— А когда? — Она растерянно смотрела в календарь. — У меня нет ни одного свободного вечера. Я или дежурю, или хожу заниматься, или принимаю больных на исследования, или сплю.
— Как же быть? Ты не хочешь со мной попрощаться? — Вид у Ашота был в самом деле обескураженный.
— Давай попрощаемся, как всегда, в кафе у бензоколонки. Возможно, когда ты вернешься, его уже продадут и все в нем будет не так.
— Когда я вернусь… — сказал Ашот. — У меня билет с датой обратного вылета, но я не знаю… — Он помолчал, поднял голову и посмотрел в ярко-голубое, без единого облачка американское небо. — Я не знаю, Надя, когда я вернусь.
— Тем более. — Она улыбнулась ему устало и беззащитно. — Мне будет тебя не хватать. Мы можем просто посидеть и помолчать в машине. Во всяком случае, это будет приятнее, чем смотреть на все эти американские рожи в их ресторане. Такое впечатление, что смотришь один и тот же бесконечно затянувшийся американский фильм. Впрочем, — она улыбнулась и похлопала его по руке, — я бы не отказалась, если бы ты угостил меня пирогом с малиновым вареньем!
— Весь парадокс в том, — грустно улыбнулся Ашот, — что наши рожи ничем не лучше американских. Процент гнусности рож примерно одинаков везде. Просто эти рожи для нас, видимо, навсегда останутся чужими. А вот дети моей сестры их уже считают за своих. Они ассимилировались. И это нормально.
Следующий день в больнице был для него последним. Он увольнялся перед отпуском. В больнице не отпускали санитаров в отпуск на месяц. Раскатывая тележки с оборудованием и каталки с больными по нужным местам, Ашот смотрел на самооткрывающиеся двери и вспоминал, как они с Аркадием возили каталки к лифту в своей родной больнице и все время попадали колесом в одну и ту же яму. «Интересно, заделали ее наконец или нет? — думал Ашот. — Как приеду, так сразу спрошу у него».
Надю он увидел в тот день сразу же, когда она пришла на работу. Лицо ее было белее мела, на нем непонимающе остановились глаза, рука сжимала распечатанный конверт с официальным штампом. Надя переставляла ноги как автомат, когда шла по широкому проходу между отсеками. Ашота она просто не заметила, хотя он двигался с каталкой прямо на нее.
— Что случилось? — Для того чтобы она его услышала, пришлось потрясти ее за плечо.
— Вот, — подала она конверт.
«Выражаем глубокое соболезнование», — было написано в самом конце официальной белой бумаги.
— Он умер от передозировки, — добавила Надя. — Разреши мне пройти, меня ждут больные. — И она пошла в свой отсек и не выходила оттуда четыре часа. Всем больным, как это пишут в протоколах, была оказана своевременная и квалифицированная медицинская помощь.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил Ашот, уловив момент, когда из ее отсека вышел последний пациент — здоровенный мужчина в клетчатой рубашке. — Поедем со мной! Тебе больше нечего здесь искать!
— Я хочу просто выспаться! — сказала она, но Ашоту казалось, что она его уже не видела и не слышала. — Скажу, что плохо себя чувствую. Поеду домой и буду спать трое суток подряд.
— Тебе не нужно на похороны?
— Его уже кремировали, — ответила она. — Письмо искало меня почти месяц. Прощай! Желаю тебе приятно съездить. Думаю, вряд ли ты вернешься.
— А ты?
— Съезжу туда, где он похоронен. А потом решу, стоит ли возвращаться сюда. Впрочем, мне остался год, — сказала она. — Наверное, все-таки стоит. Надо довести до конца однажды начатое. Чтобы когда-нибудь не сказать себе: «Тебе осталось немного, но ты не смогла!»
— Отвезти тебя домой?
— Нет, — сказала она. — Я хочу побыть одна. Не беспокойся!
Под одеялом наконец действительно стало так тепло, что Ашот смог вытянуть ноги. «Почему я не заметил на часах, — ругнул он себя, — когда началась операция? Полежу еще немножко и пойду на разведку, — решил он. — Аркадий после операции будет занят, а вряд ли кто, кроме него, догадается мне сообщить».
Он повернулся на спину, натянул на лицо одеяло. Он не хотел никого видеть, кроме Аркадия. Другой бок еще очень болел, и на нем нельзя было лежать. «Если бы ее привезли, я бы услышал, — подумал он. — Послеоперационная палата здесь неподалеку, я сам лежал там три дня. Значит, еще не закончили». О другом исходе операции он не хотел думать. Он стал вспоминать Тину. Не ту, распластанную на функциональной кровати, которую он видел два дня назад, а ту, энергичную и бодрую, умную и очень профессиональную Валентину Николаевну, у которой он научился многому в свое время. И как в старом фотоаппарте, у которого заело механизм перематывания пленки, лица Нади и Тины, хотя и были совершенно непохожи, как-то странно наложились одно на другое и слились в одно-единственное, одновременно и знакомое, и незнакомое, но очень дорогое лицо. А потом, заслонив его, откуда-то сзади, издалека выплыло еще одно лицо — Тани. Он вспомнил, как позавчера сидел в халате у окна своей палаты и смотрел, как двое мужиков, его соседей, играют за столиком в домино. Почему-то все замолчали, когда она вошла. Он узнал ее сразу и сразу сказал, что с тех пор, как они не виделись, она похорошела еще больше, и это было истинной правдой. Он увидел некоторое замешательство в ее лице. Неловко она положила к нему на постель пакет с яблоками и апельсинами.
— Ложись, ложись! — сказала она, увидев, с каким трудом он, опираясь на палочку, встал и подошел к постели. — Я посижу рядом… Я все ждала, что ты позвонишь, — как только он сел, сказала она.
— Я собирался, — он сам не понял, почему начал оправдываться, — но я не знал, все ли еще ты в Париже и одна ли?
— Для этого телефон и существует, чтоб можно было позвонить и узнать. — Она сидела на старом, изрезанном стуле возле его кровати и смотрела в пол. Он замолчал, тоже не зная, что сказать. Он не ожидал встретить Таню здесь, в больнице, в роли беспомощного пациента. Он не был готов к такой встрече.
— Ты давно приехала?
— Неделю назад.
— Почти как и я. Они опять помолчали.
— Тебе было нелегко? — наконец спросил он, а сам подумал: «Надо было лучше расспросить про красоты Парижа, а то подумает, что я стал идиотом».
— Ужасно трудно! — ответила ему Таня и рассмеялась.
— Чему ты смеешься?
— Сразу видно, что ты свой человек! Чужой в этом случае стал бы расспрашивать про красоты Парижа.
— Я и об этом хотел спросить! — улыбнулся Ашот.
— Там все чужое и все чужие! — сказала Татьяна. — Пока сам там не поживешь, понять это трудно. Я даже родителям не могу это рассказать. Хочу рассказать, а не могу. Вижу, они меня совсем не понимают. — Она замолчала, будто вспоминая. — Вот, например, праздники! Четырнадцатое июля — День взятия Бастилии, шум, грохот, иллюминация, по улицам течет праздничная толпа. Ты идешь вместе с ней, умом ты понимаешь эту толпу, но в душе у тебя чувство, будто ты побывал в зоопарке. Потому что тебе с детства помнится другая дата: 7 ноября, осенний дождь или первый снег, красные гвоздики, пирог с рыбой на столе, праздничный торт, шубы гостей в коридоре. Так было, когда я была еще совсем маленькая. Мне было плевать и на Ленина, и на революцию, но для меня это был праздник! Она помолчала.