Элегантность ёжика

Барбери Мюриель

— А-а! — промычала я. — Ну да. Я очень удивилась. (А память о грехах, едва лишь я опомнилась, развеялась как дым.)

— Не вы первая, — деликатно сказал месье Одзу, но мне почудилось, что верхняя его губа смешливо дрогнула.

— «Реквием» в туалете — какой… оригинальный выбор. — Я постепенно приходила в себя, но, сказав это, ужаснулась — куда меня несет! Между тем мы все так же стояли в коридоре, лицом к лицу, переминаясь и не очень понимая, как себя вести.

Месье Одзу смотрел на меня. Я — на него.

Вдруг что-то странно клокотнуло

у меня в груди, как будто дверца приоткрылась и захлопнулась. Потом тихонько затряслось все тело, и унять эту дрожь я никак не могла, а тут еще — только этого и не хватало! — трясучка, похоже, перекинулась на плечи месье Одзу.

Но мы еще стояли в нерешительности.

С губ месье Одзу слетело еле слышное «кху-кху-кху».

И точно такое же слабенькое, но непреодолимое «кху-кху-кху» затрепетало у меня в горле.

«Кху-кху-кху», — тихонько давились мы оба и недоверчиво глядели друг на друга.

Потом его «кху-кху» пробилось и усилилось.

Мое же перешло в регистр сирены.

Мы снова посмотрели друг на друга, а «кху-кху-кху» рвалось из легких все неудержимее. Стоило ему утихнуть, как мы снова встречались глазами и начинался новый спазм. У меня от смеха заболел живот, по щекам месье Одзу катились слезы.

Не знаю, сколько времени мы хохотали так перед раскрытой дверью в туалет. Пока не обессилели вконец. И лишь тогда, не потому, что отсмеялись, а просто от усталости, унялись.

Первым вышел на финиш месье Одзу.

— Пойдемте назад, — проговорил он, с трудом переводя дух.

15

Весьма культурная дикарка

— С вами не соскучишься, — это первое, что сказал месье Одзу, когда мы вернулись на кухню и я, поудобней устроившись на своем табурете принялась потягивать теплое сакэ, которое честно говоря, не очень-то пришлось мне по вкусу. — Вы необыкновенная личность, — продолжил месье Одзу и подвинул ко мне белую пиалу с мелкими пельмешками, судя по виду не жареными и не сваренными на пару, а как бы то и другое вместе. Рядом с пиалой он поставил чашечку с соевым соусом и объявил: — Гиоза.

— Напротив, — возразила я. — По-моему, я самая обыкновенная. Консьержка как консьержка. И жизнь у меня самая что ни на есть заурядная.

— Консьержка, которая читает Толстого и слушает Моцарта. Вот не знал, что это обычное дело среди ваших коллег. — Месье Одзу хитро мне подмигнул.

Он по-домашнему расположился справа от меня, вооружился палочками и тоже стал уплетать свою порцию гиоза.

Никогда в жизни мне не было так хорошо. Как бы сказать? Первый раз я чувствовала себя настолько спокойно в присутствии другого человека. Даже с Мануэлой, которой я бы доверила свою жизнь, я не ощущаю себя в полной безопасности, потому что между нами нет такого взаимопонимания. Одно дело — доверить жизнь, и совсем другое — открыть душу; я люблю Мануэлу, как сестру, но не могу разделить с ней ту малую толику мыслей и эмоций, которые составляют смысл моего несуразного существования и которые я скрываю

от всего мира.

Я подцепляла палочками и отправляла в рот гиоза с кориандром и пряным мясом и удивительно непринужденно болтала с месье Одзу, как будто мы были знакомы целую вечность.

— Ну, надо же и мне как-то развлекаться. Я хожу в районную библиотеку и беру там все, что есть.

— Вы любите голландскую живопись? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Если бы вам сказали, что можно спасти что-нибудь одно: или голландскую живопись, или итальянскую, — что бы вы выбрали?

Мы вступили в шуточный диспут, я с жаром защищала кисть Вермеера, но очень скоро оказалось, что по сути наши мнения сходятся.

— По-вашему, это кощунство? — спросила я.

— Ничуть, мадам, — ответил он, изящно помахивая пельменем над пиалой, точно маятником, — ничуть! Можете ли вы себе представить чтобы для украшения коридора я заказал копию Микеланджело? Лапшу надо окунать вот в этот соус, — продолжал он и поставил передо мне плетенку с длинной лапшой и сине-зеленую миску, от которой пахло… фисташками. — Это залу рамен, блюдо из холодной лапши, соус нему подают сладковатый. Попробуйте и скажите, как вам понравилось. — Он протянул мне большую полотняную салфетку. — Тут неизбежны некоторые издержки, смотрите не испачкайте платье.

— Спасибо, — откликнулась я, зачем-то прибавив: — Оно не мое. — И, совсем осмелев, призналась: — Понимаете, я давно уже живу одна, никуда не выхожу. И, боюсь, превратилась дикарку.

— Если вы и дикарка, то весьма культурная, — улыбнулся месье Одзу.

Лапша с фисташковым соусом была изумительно вкусная. А вот состояние платья Марии оставляло желать лучшего. Не так-то просто обмакнуть в жидкий соус целый метр лапши запихнуть в рот, не забрызгавшись. Месье Одзу расправлялся со своей очень ловко и довольно шумно, поэтому и я без всякого стеснения засасывала длинные петли.

— Нет, серьезно, — сказал месье Одзу, — это поразительно! Вашего кота зовут Лев, моих кота и кошку — Левин и Кити, мы оба любим Толстого и голландскую живопись и живем в одном подъезде. Какова вероятность такого совпадения?

— Напрасно вы подарили мне это роскошное издание, — сказала я. — Не стоило.

— Это доставило вам удовольствие?

— Конечно, но еще и напугало. Я ведь очень стараюсь никому ничего не показывать, и не хотела бы, чтоб все здесь поняли…

— …кто вы такая? — закончил месье Одзу. — Но почему?

— Не хочу лишних сложностей. Людям не нравится, когда консьержка корчит из себя невесть что.

— Почему же — корчит? Вы ничего из себя не корчите, у вас на самом деле хороший вкус, вы много знаете, вы умны!

— Но я консьержка! И потом, у меня нет никакого образования, я совсем из другого круга.

— Подумаешь, большое дело! — воскликнул месье Одзу И надо же, точь-в-точь как Мануэла!

Я рассмеялась — он вопросительно посмотрел на меня.

— Это любимое выражение моей лучшей подруги, — объяснила я.