Елена

Герцен Александр Иванович

– Боже, какой ангел достается князю!

– Ведь у него, матушка Ирина Васильевна, в Москве-то на даче живет немка ли, тальянка ли, - говорила старая старуха в нарядном чепце, с лицом, похожим на кофейник, своей соседке, которой лицо даже и на кофейник не было похоже, и говорила так громко, что князь, бледный как полотно, обратился к шаферу и, сам не зная, что говорит, сказал: "Мне дурно".

– Немудрено, такое множество набилось в церковь, духота страшная, отвечал шафер, лейб-гвардии Преображенского полка капитан, весь облитый золотом, тем решительным тоном, которым светский человек объясняет душевные волнения, а школьный ученый - явления природы, не понимая их внутреннего смысла.

В знакомом

нам будуаре, на том же диване, где пламенная Елена сгорала в объятиях князя, лежала она в обмороке. Цвет лица ее был не бледен, а был как мрамор; изредка, минут через двадцать, захлебывалась она, так сказать, воздухом и потом опять оставалась бездыханна, как труп. У головы ее сидел знаменитый Фрез в напудренном парике, в шелковых чулках и башмаках с бриллиантовыми пряжками. В его глазах было больше, нежели мы ждем в глазах доктора. Он смотрел на нее беспрерывно, замечая малейшие изменения, иногда подносил к ее носу склянку нашатырного спирта, но, не видя никакого действия, пожимал плечами. Иван Сергеевич, исполняя, как от души честный человек, поручение князя, стоял тут же, то щупая, не простыл ли сельтерский кувшин, завернутый в салфетку и приложенный к ее ногам, чтоб согреть их, то прикладывая к ее голове полотенце, обмоченное в уксус и холодную воду. Грудь Елены была раскрыта, и горничная терла ее фланелью. Какое-то гробовое молчание царило в горнице, только издали доносился иногда слабый плач ребенка да однозвучный голос убаюкивавшей его няньки. Это было зимою, но день был ясен и тепел; солнце, усиленное снегом, ярко проникало зеленую занавесь, и вода журча капала с капителей на каменный балкон.

Наконец Фрез встал, вынул часы и сказал:

– Странно, очень странно; теперь второй час в исходе, а ей нисколько не лучше, а я приехал часов в девять. А когда это началось?

– Вчера в четверть десятого, - отвечал Иван Сергеевич, - и продолжалось всю ночь.

Фрез взял ее руку, которая лежала как какая-нибудь вещь, как отрубленная ветвь, и, развязав повязку, сказал: "Посмотрите, четыре часа лежали синапизмы, и даже ни малейшего следа, а ведь уж тут просто химическое действие".

– Уж, знать, как сердце болит, так где помочь вашим латинским снадобьям, - бормотала горничная.

– Regardez Fignorance du bas peuple [Вот невежество простонародья (франц.)], - сказал Фрез, обращаясь с улыбкою к Ивану Сергеевичу.
– Et apres cela faites leur accroire que nous ne sommes pas des charlatans [И после этого попробуйте убедить, что мы не шарлатаны (франц.)], - впрочем, мне пора ехать. Проклятая даль этой дачи, - в семь часов я приеду.

Вы, верно, подождете меня, Иван... Иван Степаныч, - прибавил он, взяв шляпу.

– Ведь вы-то, батюшка, русские, - сказала горничная, когда Иван Сергеевич, проводив доктора, возвратился в комнату.
– Позвольте, я вспрысну барышню богоявленекой водой: право, лучше будет, велика ее сила... Ах, Елена Павловна, василек, серпом подрезанный, не встать тебе, сердце говорит, не встать, родная! А душу б свою отдала за тебя. Ангел была во плоти, грубого слова не слыхали мы от нее. Бывало, день-деньской сидит себе, как павочка, с Антоном Михалычем, и своей грудью кормила его. "Не хочу, говорит, чтоб пил чужое молоко". Позвольте же вспрыснуть?

– Пожалуй, - сказал Иван Сергеевич, - хуже от этого быть не может.

Горничная принесла скляночку с водой и бросилась на колени перед иконою богоматери; слезы катились из глаз ее, она молилась о ближнем. В эту минуту эта простая девка была высока!

Не думайте, чтоб их грубые религиозные понятия препятствовали им молиться. Помолившись, она взяла в рот святой воды, три раза перекрестила больную и, глядя на нее с полным чувством веры, прыснула ей в лицо. Елена вздрогнула, вздохнула несколько раз сильно и раскрыла глаза, мутные и без всякого выражения,

посмотрела с недоумением на Ивана Сергеевича; глупая, стоячая улыбка показалась на устах. "Пить", - пробормотала она едва внятно.

Ей подали мятной воды. Едва хлебнув, она отворотилась и сказала:

"Ах, как мне спать хочется, так сон и клонит", - и опять закрыла глаза. Но дыхание продолжалось, а лицо загорелось слабым румянцем.

Горничная в восторге целовала ее ноги и с детской радостью говорила: "Не сказывайте только этому немцу, а то ведь он же надругается над нашей святыней... Да вы еще и не кушали, Иван Сергеевич; ступайте, в той горнице я приготовила вам обед, а я побуду здесь".

Иван Сергеевич был душевно рад; камень свалился с плеч, он пошел в столовую и при первой ложке супа подумал: "Не забыла ли Устинья покормить Плутуса?"

Письмо Ивана Сергеевича к князю

Сиятельнейший князь!

С искренним удовольствием спешу уведомить Ваше сиятельство, что здоровье Елены Павловны поправляется. Все убеждения мои остаться до совершенного выздоровления в Поречье были тщетны, она переехала на маленькую квартиру, которую наняла ее горничная на Садовой. Впрочем, может, это к лучшему: в Поречье все напоминало ей беспрестанно счастливую эпоху жизни, которую она утратила. Сколько я ни просил ее взять вещи, подаренные Вашим сиятельством или бывшие у ней в употреблении, она решительно отказалась. Взяла только бриллиантовый браслет с Вашим портретом, но на другой день возвратила бриллианты. Когда я намекнул о ломбардных билетах, она с гордостию спросила: "Знаете ли вы, кому платят за любовь?", после чего я не заикался; время - великий доктор. Немцы говорят: "Kommt Zeit - kommt Rat" [Придет время - покажет, как быть (нем.)]. Квартира, нанятая ею, очень мала, но она именно такую и велела сыскать; денег у нее нет, и она хочет вышивать для продажи. Сколь это ни смешно, но, видя тут детский каприз и, сверх того, занятие, я взялся искать покупщиков. Горничная, которая была при ней, не хотела с ней расстаться, и я ей дал паспорт; через нее я предупреждаю все нужды Елены Павловны. Она, как ребенок, не знает ничего в хозяйственном отношении, однако ж несколько раз спрашивала горничную, откуда деньги, и та уверила, что это ее собственные.

Доселе о Вашем сиятельстве она не говорила ни слова. Сначала я замечал у нее заплаканные глаза, теперь она даже весела, только часто задумывается и, придя в себя, начинает смеяться над своею рассеянностью. Нрав у нее истинно ангельский: кротка, добра и в мелочах слушается меня, как отца. Жаль только, что не хочет лечиться; Фрез уверяет, что весенний воздух исправит все. Он не может более ездить, ибо она решительно отказалась его принимать, говоря, что у ней денег нет платить за визиты. Вчера я пил у ней чай, она шутила и наконец сказала мне: "Посмотрите мое маленькое хозяйство, - чем я не невеста? Признайтесь, Иван Сергеевич, нет ли вам поручения искать мне жениха?" Я отвечал, что нет, но что само собой разумеется, что с ее достоинством, в ее летах можно надеяться сделать партию хорошую. "Я не прочь, - сказала она, - только не забудьте в рядную написать Анатоля", - и расхохоталась. Но я думаю, со временем увидит, что в самом деле не худо позаботиться о замужестве, лишь бы здоровье совсем поправилось.

Впрочем, я надеюсь, что это будет скоро. Теперь осталось только по временам кровохарканье; Фрез говорит, что это следствие сильного нервного потрясения и обмороков, беспрерывно продолжавшихся две недели.

Не премину и впредь извещать Ваше сиятельство о всех подробностях относительно Елены Павловны. При сем вы получите на особом листе подробный счет израсходованных мною денег, как на заплату доктору, в аптеку, так и на другие издержки.

С истинным уважением и таковою же преданностию честь имею пребыть Вашего сиятельства покорнейший слуга