Элианна, подарок бога
Шрифт:
Палмер и Карганов нервничали, я тоже. Но мой никудышный английский позволял мне молчать, а ребята на нервной почве заливались настоящими соловьями. Оба, надо отдать им должное, свободно говорили по-английски, особенно Палмер. Козыряя «Нью Йорк Таймс», «Нью Йорк Пост» и другими американскими газетами, сообщавшими о нашей радиостанции, он расписывал радужные перспективы пополнения русскоязычной «комьюнити» за счет ежегодного прибытия от пятидесяти до ста тысяч советских эмигрантов, то бишь наших слушателей. Уже сейчас, говорил он, мы имеем десять тысяч подписчиков в Бруклине и Квинсе, готовых ежемесячно платить по двадцать долларов за наше радио
— Но это не все, — сказал Карганов и положил на стол воскресный, на тридцати страницах, выпуск «Нового русского слова». — Вот ежедневная русская газета, которая выходит в Нью-Йорке тиражом двести тысяч экземпляров. Она продается по всей стране, и со всей страны русские бизнесы помещают в ней рекламу. Смотрите… — и Давид стал листать газету, показывая действительно огромные рекламные объявления русских магазинов, ресторанов и медицинских центров. — Минимальный месячный доход от этой рекламы — сто пятьдесят тысяч долларов. Когда мы начнем наши регулярные передачи, большая часть этой рекламы перейдет к нам, потому что мы будем доставлять ее людям по радио прямо домой!
Так, сменяя друг друга, они соблазняли Родригеса нашим бизнесом, даже не очень привирая, и я сам восхитился нашими необъятными горизонтами.
— Да, — в заключение сказал Карганов, — вы сами видите — sky is the limit! А то, что нас будут слушать, не отрываясь от приемников, с утра до вечера, — это гарантировано! Вот наш главный редактор — он лучший писатель нашей комьюнити, его печатают не только русские и еврейские газеты, но даже американские журналы! Покажите, Вадим, не стесняйтесь.
И я выложил на стол наш последний козырь — журнал Present Tense со своим — на шесть страниц — очерком «Шереметьевская таможня».
И тут случилось непредвиденное.
Конечно, факт публикации русского журналиста в американской прессе должен был произвести впечатление на испано-итальянского мафиози. Но никто из нас не ожидал, что он станет это читать. А Родригес отодвинул свою тарелку с остатками пиццы, тщательно вытер салфеткой полиэтиленовую скатерть и, положив перед собой журнал, углубился в чтение.
Мы растерянно переглянулись. Не то чтобы я сомневался в качестве своего текста… В конце концов, как говорил мой знакомый московский композитор: «Мне главное — подвести их к роялю». Но Хулио Родригес — это вам не девушка с Арбата. Впервые в жизни я сидел лицом к лицу с настоящим итальянским мафиози, и этот крупногабаритный бандит читал мою статью.
…
«Поздним вечером в Вене, в узкой, как пенал, комнатке дешевого отеля Zum Turkin я взглянул на себя в зеркало и замер от изумления: поперек моей левой щеки легла глубокая, как у старика, морщина. Как шрам. Как окоп. А еще утром в Москве, когда я брился перед эмиграцией, у меня были гладкие щеки.
Цена эмиграции — шрам эмиграции, подумал я и даже записал эту фразу в дневник. Мол, в этот день шрам эмиграции лег поперек моей щеки и поперек биографии. И провела этот шрам шереметьевская
— Эй, вы! Как вас там? Фельдман? Идите к четвертой стойке, вас там будут досматривать!
Сутулая старушка Фельдман, вытягивая, как черепаха, тонкую шею из узких плеч, волоком потащила к таможенной стойке два тяжелых фибровых чемодана. Но когда дотащилась, веселый таможенник в сером кителе крикнул через зал своему коллеге:
— Алеша, я занят, возьми ее себе! Идите к первой стойке, Фельдман! Живей, живей!
Старуха Фельдман снова впряглась в свои два чемодана, но у нее уже не было сил сдвинуть их с места.
А из-за каната, перегородившего вход в таможенный зал, из толпы провожающих какая-то растрепанная женщина кричала:
— Мама, брось эти чемоданы! Брось! Пустите, я помогу ей!
— Провожающим в зал нельзя, — стояла на ее пути грудастая дежурная в таможенной форме: кителе, юбке и хромовых офицерских сапожках.
Наконец старуха сдвинула с места один чемодан и, напрягаясь, толчками покатила его к первой стойке. Там работал таможенник, которого почему-то боялись все эмигранты, хотя называли его только по имени — Алеша. Он был русоголов, голубоглаз, с юношеским пушком на розовых щеках — просто царевич из русских сказок. Сейчас перед этим Алешей лежали на таможенном столе груда детской одежды и распахнутый саквояж, а сбоку, в нескольких шагах, на другом столе, — еще один распахнутый чемодан, и над этим чемоданом стояла другая таможенница-инспектор — тоже молоденькая, не старше двадцати трех. Вдвоем они вели досмотр ручного багажа у моей сестры Беллы, тридцатилетней шатенки в потертой рыжей куртке и стоптанных сапогах. К ногам сестры жалась ее худенькая шестилетняя дочка Ася в расстегнутой кроличьей шубке, она держала в руках облупленный черный футляр скрипки-четвертушки, а из рукавов ее шубки почти до пола свисали красные рукавички на шнурках.
— Идите сюда! — властно позвал Алеша мою сестру, вынимая из ее саквояжа очередной пакет. — Это что у вас?
— Это лекарство для ребенка.
— Лекарства вывозить нельзя.
— Идите сюда! — тут же, без паузы, включалась таможенница за вторым столом, вынимая из чемодана коробку со стиральным порошком. — Это что?
— Это стиральный порошок, вы же это видите.
— Стиральный порошок нельзя вывозить в фабричной упаковке. Пересыпьте в полиэтиленовый пакет, тогда везите.
— Но где я тут возьму полиэтиленовый пакет?
— Это нас не касается.
— Идите сюда! — звал Алеша. — Быстрей! Это что? — И скосил глаза на старуху Фельдман, которая оставила у его стойки один чемодан и пошла за вторым.
— Это бутерброды для ребенка, — сказала сестра и показала на дочку.
— Никакие продукты вывозить нельзя.
— Но это же для ребенка!