Элисса

Хаггард Генри Райдер

Смею вас заверить, мы поднимались в горы с совершенно иными чувствами, чем когда несколько дней назад спускались к столице Вамбе. И если я был благодарен судьбе за столь счастливый исход, то вы можете себе представить, что испытывал Эвери. Когда мы добрались до перевала, он, невзирая на присутствие носильщиков и солдат, упал на колени и, обливаясь слезами

радости, принялся благодарить Всевышнего за свое спасение. Конечно, не следует забывать, что нервы у него были слишком расстроены, но теперь, когда борода его была подстрижена, тело прикрыто одеждой, а в сердце поселилась надежда, внешне он мало походил на того бедолагу, которого мы спасли от мучительной смерти.

С Налой мы расстались на горном перевале. Нам с Эвери предстояло спуститься к реке, откуда я пришел несколько недель назад, а вождь направлялся в свой крааль по ту сторону гор. Он дал нам еще сто пятьдесят человек, приказал им сопровождать нас шесть дней и поддерживать порядок среди магуку, а потом возвращаться домой. Я знал, что через шесть дней мы будем там, где сможем нанять других носильщиков и оттуда легко переправим слоновую кость в бухту Делагоа.

— И вы удачно ее доставили? — спросил я.

— К несчастью, нет, — ответил Квотермейн. — Около трети груза мы потеряли: река неожиданно разлилась, как раз в то время, когда мы переправлялись через нее, и многие носильщики бросили бивни, спасая свою жизнь. У нас не было возможности поднять слоновую кость со дна, и я, конечно, был очень, очень расстроен. Но и то, что осталось, мы продали чуть ли не за семь тысяч фунтов — совсем не плохо. Все деньги я брать себе не стал, а уговорил Эвери взять половину. Бедняга, он заслужил их, как никто другой. На эти деньги он завел магазин в старой колонии и теперь процветает.

— А что вы сделали с львиным капканом? — спросил сэр Генри.

— Капкан я тоже привез с собой, и поставил у себя дома, в Дурбане. Но вы знаете, по ночам я люблю выкурить трубочку-другую, и терпеть его перед глазами все время стало просто невыносимо. Я вдруг начинал видеть эту несчастную женщину, руку ее мертвого ребенка и прочие ужасы, которым служило это приспособление. В конце концов, мне даже стало сниться, что он пытается схватить меня за ногу. Чтобы не отравлять себе жизнь, в один прекрасный день я упаковал его и отправил изготовителю в Шеффилд — его имя было выбито на этой жуткой игрушке, а в письме написал, для каких целей использовалось его изделие. Думаю, он передал его в музей или куда-нибудь еще.

— А что стало с бивнями тех трех слонов? Неужели вы оставили их у Налы?

Квотермейн помрачнел.

— А-а, — сказал он, — это печальная история. Нала обещал переслать их с остальными вещами моему агенту в Делагоа, и так он и сделал. Но носильщики, с которыми он их отправил, не были вооружены, а им в дороге встретился невольничий караван. Его хозяин, португалец-полукровка, отобрал у них мои бивни и, что хуже всего, клялся потом, что добыл их сам. Правда, впоследствии я с ним расквитался, — добавил он с довольной усмешкой. — Но бивни вернуть мне так и не удалось. Теперь они наверняка превратились в щетки и гребни для волос, — вздохнул старик.

— Да, — промолвил Гуд, — великолепная история, но…

— Что но? — отрывисто спросил Квотермейн, предчувствуя подвох.

— Но она не так хороша, как моя история про козерога — конец немного подкачал.

По мнению Квотермейна, эта реплика даже не заслуживала ответа.

— Известно ли вам, господа, — сказал он, — что уже половина третьего ночи, и, если мы завтра отправляемся на вальдшнепов, из дома надо выйти не позднее девяти тридцати.

— Даже если вы будете охотиться еще сто лет, — сказал я, — вам все равно не побить рекорда тех трех вальдшнепов.

— Или тех трех слонов, — добавил сэр Генри. Мы отправились спать, а ночью мне приснилось, что я женился на Майве и не знаю, куда деваться от страха перед этой молодой решительной особой.