Елизавета Петровна
Шрифт:
– Значит, скоро приедет? – спросила княгиня дочь, когда та окончила своё повествование.
– На днях, не нынче-завтра.
– Что же, это хорошо… Никто, как Бог… – вздохнула княгиня.
– А если он к нам не приедет?
– Как можно, Людочка? Ведь он – светский, вежливый молодой человек, должен приехать. Конечно, не сейчас, после погребения матери, а выждет время; сперва делами займётся по имению, а там и визиты сделает, и нас тогда не обойдёт. Мы ведь даже – родственники, только очень дальние; такое родство и не считается, – с улыбкой сказал княгиня, заметив, что дочь как-то взволновалась. – Ах, Господи, кабы всё так устроилось, как я думаю!
Княжна Людмила ничего не ответила. Она сидела в кресле, стоявшем сбоку письменного стола, у которого помещалась её мать, и, быть может, даже не слыхала последних слов матери, так как мысленно была далеко от той комнаты, в которой сидела. Её думы витали по дороге к Луговому, где, быть может, уже ехал в свой родной дом молодой князь.
Прошло несколько дней, и до Зиновьева действительно дошла весть, что князь Луговой прибыл в своё именье.
Прогулки в Луговое были прекращены. Зиновьевский дом находился в состоянии ожидания.
Это состояние испытывали не только княгиня Васса Семёновна, Людмила и Татьяна, но и весь княжеский дом, то есть многочисленная дворня.
Что бы ни говорили, но в крепостном праве были и светлые стороны. К последним относились главным образом та подчас общая жизнь, которою жили крестьяне со своими помещиками, и отношение к этим помещикам их дворовых людей. Конечно, мы говорим о помещиках добрых и справедливых, хорошо понимавших ту истину, что их хорошее или дурное положение всецело зависит от положения подвластных им лиц в том же смысле. У хороших господ крестьяне и дворня жили со своими господами общею жизнью и не иначе говорили, как «мы с барином». Семейное начало, положенное в основу отношения крепостных людей к помещикам, и было той светлой стороной этого института, которое не могли затемнить единичные и печальные, даже подчас отвратительные, возмущающие душу, явления помещичьего произвола, доходившего до зверской жестокости.
Такого рода добрые, чисто родственные отношения соединяли дворню княгини Полторацкой с барыней и барышней. Дворовые жили действительно одною жизнью с «их сиятельствами», радовались их радостями, печалились их печалями и разделяли их надежды. Несмотря на то, что княгиня только туманным намёком открыла дочери свои надежды на князя Лугового, вся дворня основывала на нём такие же надежды и искренне желала счастья найти в нём суженого молодой княжне. Поэтому понятно, что мысли семьи княгини Полторацкой и её крепостных были направлены на Луговое.
В последнем между тем шли спешные приготовления к погребению старой княгини. Гроб был поставлен в церкви, где должен был простоять три дня, в продолжение которых крестьяне и дворовые могли попрощаться с прахом своей покойной помещицы.
Молодой князь Сергей Сергеевич на управителя и дворовых людей, которым всем он оказал барскую ласку, произвёл прекрасное впечатление.
– Князь-то наш даром что молод, а деловит, степенен. Весь в покойного своего батюшку: а ведь тот настоящий был князь.
– Да и лицом, и станом весь в покойного, две капли воды.
– И раскрасавец же писаный… – добавляли женщины.
Согласно распоряжениям князя Сергея, нарочные, снабжённые собственноручно написанными им письмами, были разосланы по соседям. В этих письмах князь с прискорбием уведомлял соседей о смерти своей матери и просил почтить присутствием заупокойную литургию в церкви села Лугового, после которой должно было последовать погребение тела покойной в фамильном склепе князей Луговых.
Одной из первых получила это приглашение княгиня Полторацкая. На адресованном ей конверте была приписка: «С дочерью». Эта приписка появилась на конверте вследствие доклада управителя о том, что у княгини Полторацкой, ближайшей соседки Лугового, есть красавица дочь.
Эти два слова укрепили в княгине питаемые её сердцем надежды: значит, князь знает, что у неё есть дочь, значит, ему доложено об этом, и, конечно, доложено с похвалой.
С этими мыслями княгиня читала полученное приглашение и села с дочерью в карету, запряжённую шестёркой лошадей цугом.
В церкви села Лугового к назначенному часу уже собрались все приглашённые. Никто из соседей не пренебрёг приглашением молодого владельца села Лугового отдать последний долг его покойной матери. Было несколько семейств, приехавших, быть может, с теми же самыми надеждами, какие питала княгиня Васса Семёновна; это было заметно по тому, с каким беспокойством и тщательностью осматривали матери костюм своих взрослых дочерей. Это поняла княгиня Полторацкая, но тщательный осмотр других претенденток на княжеский титул и богатство Лугового успокоил её.
Действительно, ни одна из девушек не могла выдержать ни малейшего сравнения с её дочерью, даже не с точки зрения матери. Это были заурядные молодые лица, с наивным и в большинстве даже испуганным выражением, нежные блондинки, бесцветные шатенки, каких немало встречается в провинциальных гостиных, да и там они остаются незамеченными. Мог ли обратить на них внимание избалованный князь-петербуржец?
Этот вопрос княгиня Васса Семёновна разрешила отрицательно, с любовью и материнскою гордостью смотря на свою красавицу дочь, дивный цвет лица которой особенно оттенялся чёрным платьем. Княжна Людмила действительно была очень эффектна.
Церковь была переполнена. Молодой князь прибыл в неё за час до назначенного времени и всё время молился у гроба своей матери. Затем он стал в дверях церкви принимать приглашённых.
Князь был высокий, статный молодой человек с выразительным лицом, с изысканно изящными манерами, которые приобретаются исключительно в придворной сфере, где люди каждую минуту думают о сохранении элегантной внешности. На его лице лежала печать грусти, вполне гармонировавшей с обстановкой, местом и причиной приёма.