Елизавета Тюдор
Шрифт:
Дочь Генриха VIII, она в полной мере восприняла от него теорию божественного суверенитета и неограниченной власти монарха. Ее авторитет, что бы она ни делала, должен был быть абсолютно непререкаем для подданных. В гомилиях — наставлениях священникам, проповедовавшим перед ее народом в церквах, говорилось: «Могущество и власть королей, их право устанавливать законы, вершить суд, назначать должностных лиц — установление не человеческое, а божественное. Святое Писание учит нас подчиняться прежде всего Ее Величеству, верховной правительнице над всеми, затем ее славному совету и всем остальным благородным людям, магистратам и должностным лицам, которым самим Богом отведено их место… И это величайшее заблуждение, безумие и зло, когда подданные… оказывают сопротивление или поднимают мятеж против государя, любимого и самого грозного суверена и господина…»
Во-вторых, пуритане, быть может, не осознавая этого до конца, проповедовали такую церковь, в которой власти монарха не оставалось места. Они полагали, что церковь должна быть самостоятельна по отношению к государству и руководствоваться в своей внутренней жизни только «Божьим законом», выраженным в Священном Писании, светские же владыки не должны были навязывать ей свои установления. В религиозных общинах Женевы, служивших английским пуританам образцом, давно была устранена иерархия
В 1571 году королева издала специальный акт против пропуритански настроенных священнослужителей, чтобы заставить их соблюдать все установленные нормы англиканской службы. Однако радикальное движение ширилось, вербуя новых сторонников даже в высших эшелонах власти: Лейстер, Уолсингем, Ноллис покровительствовали ему в Тайном совете. Успеху пуританской пропаганды в большой мере способствовал рост католической угрозы со стороны Испании. В 1582 году пуритане созвали свой первый синод, где было принято соломоново решение: чтобы не вступать в открытый конфликт с властями, пуританским священникам предписывалось внешне соблюдать англиканские обряды, а втайне совершать службу по кальвинистскому образцу. Елизавета не оценила столь своеобразного проявления лояльности, усмотрев в нем всего лишь лицемерие. Архиепископ Кентерберийский Уитгифт, чтобы противостоять подпольной практике, повелел всем священникам принести присягу и подписаться под несколькими статьями доктринального характера, обязуясь свято следовать традиционным нормам. Отказавшиеся рисковали должностью и саном. На политическом небосклоне барометр предсказывал бурю. Королеву бомбардировали петициями и жалобами на самоуправство архиепископа «Божьи люди», как называли пуритан, она же приняла сторону Уитгифта. Отчаявшись снискать поддержку ее величества, пуритане обратились к другой политической силе — парламенту.
Английский парламент был древним институтом, претендовавшим на разделение суверенитета с монархами. Веками здесь культивировалась теория «смешанной монархии», подразумевавшая, что высшая власть принадлежит «королю в парламенте», то есть собранию государя и представителей всех сословий общества. Формально эта теория оставалась господствующей в политической мысли Англии и во времена Генриха, и во времена Елизаветы. Явление королевы в парламенте на открытии или закрытии его сессии становилось апофеозом политической жизни страны. Она торжественно вступала в палату лордов и занимала свое место на троне под балдахином, царя над палатой. Перед ней на красном бархате восседали ее пэры и прелаты, депутаты же нижней палаты общин, приглашенные по такому случаю, толпились за барьером. Многие из вновь избранных провинциалов впервые лицезрели свою госпожу во время этих официальных церемоний; от важности момента у них перехватывало дыхание. Елизавета была величественна со всеми своими регалиями (в имперской короне и мантии, с державой и скипетром в руках) и в то же время подчеркнуто милостива к тем, кто представлял «народ ее королевства». Каждая такая встреча была и для нее, и для парламентариев волнующим и ответственным моментом. На них фокусировалось все внимание, они собирались вместе, чтобы совещаться о важнейших государственных делах, доводить до сведения государыни нужды ее народа, принимать решения и издавать законы (по крайней мере именно так полагали депутаты). У них не было недостатка почтения и преклонения перед королевой и готовности служить ей и, если понадобится, отдать за нее жизнь. У Елизаветы, возвышавшейся над ними на троне, были несколько иные мысли. С самого начала ее правления парламент проявил себя чрезмерно навязчивым и бесцеремонным в своих советах относительно ее брака, и это насторожило королеву. Она считала, что не нуждается в подобных советниках, и уже после первых двух сессий парламента заявила в 1566 году французскому послу, что этого «более чем достаточно для любого царствования и больше она не соберет ни одного». К ее сожалению, обойтись без парламента оказалось невозможно, так как только с его согласия она могла получать налоги с населения. Смирившись с необходимостью периодически встречаться с «представителями народа», Елизавета стала извлекать из этих контактов максимальную пользу, использовать сессии для пропаганды и укрепления своего престижа заботливой «матери отечества». С каким волнением депутаты внимали ей, когда она говорила об опасностях, грозящих ей и ее народу, о своей преданности им. Она столь же легко манипулировала чувствами парламентариев, как и любой другой толпы.
Однако времена менялись: с возрастом и ростом собственного культа Елизавета все больше утверждалась в мысли, что может управлять без постороннего вмешательства, а в парламенте, как в любой политико-бюрократической системе, в свою очередь, зрели идеи об исключительной значимости этого института. Между королевой и парламентом началось подспудное «перетягивание каната». В авангарде маячившей лишь в весьма отдаленном будущем оппозиции шли такие теоретики, как А. Холл, утверждавший: «Парламент не должен уподобляться слуге, который соглашается с господином в любой глупости… В руках трех сословий парламента находятся не только жизнь и имущество подданных, но и королевская корона, в их руках — законы». Ему вторил Дж. Хукер: «Король с согласия общин может издать любой акт или закон… однако без согласия общин ничего не может совершиться». Не без раздражения узнала королева, что в столе одного из ее верных слуг — бывшего секретаря Томаса Смита — после его смерти был найден трактат, утверждавший, что «высшая и абсолютная власть в королевстве Англии сосредоточена
Благодаря пуританской агитации религиозные вопросы в 80–90-х годах стали подниматься в каждом парламенте. Депутатам передавали десятки петиций с мест о неудовлетворительном положении в англиканской церкви, о небрежности плохо образованных священников, которые не живут в своих приходах и не заботятся о своей пастве. За стенами парламента волновались возбуждаемые пуританами толпы, да и в самой палате общин у них было сильное лобби. Раз за разом предлагались билли о переустройстве англиканской церкви на кальвинистских началах и принятии женевского молитвенника. И раз за разом эти волны лихорадочной активности, захватывавшие нижнюю палату, разбивались о непоколебимое королевское «veto». Елизавету возмущало уже то, что они вторгаются в сферу ее компетенции как главы церкви, и, потеряв терпение, она стала прямо указывать парламентариям, что дела устройства церкви не должны их касаться. В кулуарах раздраженная королева называла «представителей народа» «седыми бородами, но глупыми головами». Она выражала эту мысль и официально, но в более вежливой форме. Когда в 1593 году спикер испрашивал у нее разрешения пользоваться свободой слова, королева ответила: «Свободно высказываться — истинная привилегия этого собрания, но отнюдь не обсуждать здесь все дела по усмотрению каждого, устанавливать форму религии или правления, как считают некоторые… Ни один настоящий правитель не потерпит подобного абсурда». В другом случае, выведенная из себя настойчивостью парламента, Елизавета высказалась еще более прямолинейно: «Ваша свобода слова простирается не далее чем говорить “да” или “нет”, а если какие-то бездельники осмелятся рисковать своим положением, вмешиваясь в дела церкви и государства, спикер не будет принимать их билли».
Те, кто не внял ее предостережениям, скоро почувствовал на себе всю силу монаршьего гнева. Роберт Бил — тот самый, кто когда-то отвез приказ о казни Марии Стюарт и запечатлел ее гибель, — к этому времени стал секретарем палаты общин и пропуритански настроенным политиком. За трактат против власти епископов в Англии и выступления в парламенте королева без колебаний отправила его в тюрьму. Верный слуга и опытный государственный деятель, он был необходим Тайному совету и даже из заключения продолжал давать консультации правительству, но больше никогда не увидел свободы, скончавшись в тюрьме. Его судьбу разделил другой парламентарий — Моррис, в чьей преданности Елизавета не сомневалась ни минуты. И он, и Бил были старыми друзьями лорда Берли, и их верность королеве была сродни его — они готовы были поплатиться собственным благополучием, чтобы раскрыть ей глаза на то, что считали непорядком в ее королевстве. К несчастью для них, у Елизаветы были иные взгляды на порядок.
Утвердившись в мысли, что пуритане представляют угрозу для ее правления, она перешла в наступление. В заключительной речи при закрытии парламента 1585 года Елизавета заявила, что они — ее враги, и не менее опасные, чем «паписты», но королева заставит их подчиниться, ибо не может быть так, что «каждый по своему усмотрению будет судить о законности королевского управления, прикрываясь при этом словом Божьим». В начале 90-х годов прокатилась волна арестов видных пуритан, среди которых оказался Томас Картрайт, теоретик этого движения, и лидеры наиболее радикальных сект — Барроу и Гринвуд, повешенные впоследствии. Непреклонность королевы и репрессии заставили сторонников дальнейшего «очищения» церкви поутихнуть. Справедливости ради надо заметить, что меры, принятые Елизаветой, едва ли можно назвать репрессиями. Несколько несчастных жертв собственных убеждений, пострадавших от нее, не шли ни в какое сравнение с сотнями и сотнями мучеников за веру, проливших кровь в жестоких коллизиях Реформации в других странах. Тем не менее с середины 90-х годов пуритане стали почти незаметны в парламенте и вновь подняли головы лишь после смерти Елизаветы. Старая королева, как всегда, оказалась права: спустя какие-то четыре десятилетия именно эти набожные люди в скромных одеждах отрубили голову королю Карлу Стюарту. Она предвидела это, когда не хотела в угоду им выносить орган из дворцовой часовни. Пока протестантская королева демонстративно наслаждалась звуками «папистского» инструмента, ее страна была гарантирована от гражданской войны.
Свобода, даже если это всего лишь свобода слова, — опасное вино для неугомонных умов. Вкусив его, парламентарии уже не могли остановиться и не говорить о том, что волновало их и тех, кого они представляли. Как это ни странно, но споры о реформе церкви довольно быстро отошли в прошлое, а на первый план выдвинулись экономические вопросы, бесконечно обсуждавшиеся депутатами. Две проблемы заставляли их кричать на каждой сессии о бедственном положении страны — тяжелые налоги и несправедливые поборы, в первую очередь монополии частных лиц на торговлю. Елизавета не хуже их знала об этих бедствиях, но никто еще не подсказал ей, как поддержать механизм государства без налогов и пошлин.
«Мы сдираем с налогоплательщиков семь шкур! — патетически восклицали депутаты. — Мы не осматриваем раны королевства, а отдираем с них едва поджившую коросту». Никогда прежде речи депутатов не были так резки, а их поведение столь вызывающим, как при обсуждении вопроса о «добровольных дарах» королеве в ее последних парламентах. Поистине, времена изменились, и те мальчики, которые в 1588 году готовы были с легкостью отдать жизнь за свою королеву, повзрослев, уже не хотели жертвовать ради нее своими кошельками. Циник Макиавелли не преувеличивал: люди скорее простят вам смерть собственных родителей, чем потерю состояния. Когда в 1601 году во время дебатов о субсидии некий депутат Хайден решил пристыдить своих чересчур прижимистых собратьев и высказался в том смысле, что королева имеет право распоряжаться собственностью своих подданных, его попросту ошикали: «Вся палата затопала и засмеялась». Дальше было еще хуже. Изумленный Роберт Сесил впервые в своей жизни стал свидетелем того, как палата общин совершенно отбилась от рук: распоясавшиеся депутаты демонстративно кашляли, заглушая ораторов, и даже плевались. Королеве, естественно, доложили об этом. Ее министр предпочел говорить лишь о безответственном поведении депутатов, но Елизавета не собиралась закрывать глаза на существо проблемы: это оплевывали ее финансовую политику.