Елизавета. В сети интриг
Шрифт:
– Дурные вести, матушка, страшные. От императрицы за тобою прислали, велят сей же секунд…
– Ох ты беда…
Да, это была беда. Императрица Елизавета, увы, не становилась моложе. И здоровье ее временами вызывало серьезное беспокойство у докторов, что пользовали императрицу – приступы головокружения, дни, когда они ничего не помнила, едва могла устоять на ногах, становились все чаще.
Как-то Екатерина услышала слова лейб-медика, сменившего на сем нелегком посту старика Лестока, удаленного всесильным Бестужевым в далекий холодный Углич. Собеседником был ее,
– А чего же вы хотели, коллега? Годы, неумеренность крайняя, странствия эти в Лавру, а потом невоздержанность, отмоленная наперед… Не молодица, чай. Вести себя, аки пятнадцатилетняя дворовая девка, уж только во вред, а матушке меру знать надобно.
Сейчас, торопясь в сторону покоев императрицы, Екатерина склонна была простить той любую невоздержанность – лишь бы Елизавета Петровна как можно скорее выздоровела. Уж великая-то княгиня отлично представляла, что случится, если императрица покинет сей мир. Представляла, похоже, много лучше кого бы то ни было.
Да, порой Елизавета вела себя с ней, как со злейшим врагом, порой ласкала ее, как любимую дочь. Но всегда при этом оставалась для Екатерины примером для подражания, ибо она была императрицей, властительницей великой страны. Однако оставалась при этом женщиной – заботливой и ранимой, взбалмошной и властной, всякой… Хотя всего этого, конечно, мало, чтобы объяснить беспокойство, которое сейчас буквально разрывало душу Екатерины.
Вот она миновала последний поворот – и только тут поняла, что за эти долгие годы привязалась к императрице, как можно привязаться если не к матери, то к тетушке или старшей сестре, одним словом, близкой родственнице. Причем близкой не столько по крови, сколько по духу. Она приняла Елизавету Петровну в свою душу – и теперь именно о здоровье этой любимой близкой родственницы столь сильно тревожилась.
Лакеи предупредительно распахнули дверь – ее появления ждал и ждал достаточно нетерпеливо Алексей Разумовский, любимый муж императрицы.
– Ну вот и ты, дитятко, – он распахнул объятия. – Мужайся, доню, плоха Лизанька, ох, плоха. Оттого и желает видеть тебя, повелела не только с постели поднять, а даже из объятий аманта вытаскивать…
– Полно, граф, я понимаю. Опять головокружения?
Разумовский кивнул.
– На ногах матушка не стоит совсем, в голове все перемешалась, временами в беспамятство впадает. Кровопускание уж третье делают со вчерашнего утра. Однако не помогает… Ты войди, она уже сколько раз спрашивала о тебе…
Екатерина вошла, стараясь ступать потише.
– Ну наконец, – проворчала Елизавета. – Где гулять изволила, княгинюшка? Из чьих объятий я тебя вынула?
– Ох, матушка императрица… – Екатерина только головой покачала.
Да, как бы тяжко ни хворала Елизавета, но дух ее был более чем бодр. «И этому ты тоже меня научила, добрая моя императрица» – такое, конечно, вслух Екатерина произнести не могла.
– Не жалей, дитя, не жалей меня. Это мне надобно жалеть вас, добрые мои детушки. И тебя особенно, голубицу. Хотя не всегда ты мне и мила была. Но теперь-то уж глупо счеты сводить, мелочами мериться.
– Добрая моя матушка, – великая княгиня опустилась на колени перед ложем императрицы.
Та положила руку на голову невестки.
– Дитя мое, – голос императрицы был слышен сейчас только Екатерине. – Не время сейчас об этом. Утри слезы. Хочется мне сказать тебе многое, однако чувствую – не успею…
Увидев, что Екатерина хочет возразить, Елизавета чуть заметно качнула головой.
– Не спорь, дитя. Для этого тоже времени нет. А потому слушай, не перебивай и постарайся запомнить каждое мое слово…
Императрица облизнула пересохшие чубы. Великая княгиня подала ей высокий бокал, та сделала пару глотков и почти в изнеможении откинулась на подушки.
– Спасибо, доченька… Слушай же, княгинюшка, меня внимательно. Да, я много раз серчала на тебя, много горького и злого говорила тебе. Однако с отрадой всегда видела твою кротость. Видела, что и ты готова сказать мне в ответ множество гадких и нелицеприятных слов, однако сдерживаешься. И за это я тебе благодарна.
Екатерина кивнула, но не удержалась от слез – каждое из слов императрицы могло стать последним.
– Не след плакать, Катенька. Силы береги. Дитя, тебе я могу сказать все как есть. Ибо в племяннике своем не нашла я качеств, кои мужчине надобны и кои царя от ребенка отличают. А в тебе нашла – и силу душевную не женскую, и терпение, и мужество. Уж о разуме не буду упоминать – не всякий ученый в летах с тобою сравниться может.
– Матушка… Поберегите силы!
– Не ко времени сии слова, дурочка! Слушай дальше. Невероятно велика Россия, невероятно обширна. И столь верна своим привычкам, что и сотни лет здоровья не хватит, чтобы ее от любой из них отучить.
– Ох…
– Воистину. Одной из скверных сих привычек нахожу я привычку видеть на троне лицо мужеска полу. Пусть он туп и глуп, однако сие есть самодержец, царь. А мы кто? Бабы глупые да нерадивые…
Екатерина молча утерла текущие слезы. Сейчас не время было спорить – да и незачем. Ежели выздоровеет Елизавета, вот тогда и поспорим. Серые губы императрицы дрогнули.
– А потому прошу я тебя, дитя мое, стань Петруше, дурачку голштинскому, советчицей строгой и наставницей во всех его делах. Буде великий князь не станет тебя слушать, найми людей, чтобы мешали они ему шпицрутены свои разводить да в солдатики до седых волос играть.
– Но как же это? – Екатерина более чем изумилась. Менее всего она ожидала, что императрица решится на столь откровенный разговор. А уж подобных слов и вовсе боялась…
– Да вот так! Панина смени, не дело императору воспитателя иметь. Или хоть должность его назови достойно. Пусть внешне все будет, как народу привычно – император правит, советники советуют, жена детей рожает на радость стране…
Екатерина невольно скривила губы, и Елизавета усмехнулась в ответ.
– …Однако же пусть на самом деле все обстоит совсем иначе. Тебе, дочь моя, править! А Петруше на троне сидеть да за стены дворца носа не казать. И чем быстрее ты сие все устроишь, тем лучше для тебя станет.