Шрифт:
Михаил Рощин
Елка сорок первого года
А жизнь, товарищи, была совсем хорошая.
Аркадий Гайдар. Голубая чашка.
На пути из Ленинграда в Севастополь мы остановились в Москве, мама выстанывала:
– В Москву! Хоть на денек! Сколько не была в Москве!
Она - коренная москвичка, в Москве выросла, работала, все знала. Поженившись, они с отцом объездили полстраны, - куда отца направляли, туда и ехали. Теперь путь его лежал в Севастополь, на морской завод. Опять надолго.
– Хорошо, - ответил он маме.
– Остановимся. Разыщем Юса, он теперь директор, авось поможет.
В советские времена не принято было останавливаться в гостиницах: дорого, мест нет, вообще гостиница - нечто чужое, буржуазное, развратное. Пристраивались обычно у знакомых, у друзей.
У директора Юса квартира оказалась большая, несколько комнат, новая. Жена его, Дора или Лора ее звали, молодая, вроде моей мамы, только другая: тихая, медно-рыжие волосы гладко уложены, глаза серые, чуть навыкате. У них тоже двое детей: девочка Ева, лет четырех, как наша Инга, и мальчик Вовка, лет десяти, чуть постарше меня. Только он черненький, носатый, тощий, я возле него - толстощекий, круглый, весь в веснушках. Рядом стоим - очень разные.
– А я вас вот такими и помню, - сказала Дора-Лора нашим отцам.
– Ну нет, - ответили они, - мы уже постарше были.
Вечером рассматривали толстый семейный альбом с фотографиями. Одна, наклеенная на твердый картон, изображала большую группу людей, построенных пирамидой на фоне какого-то сада, пальм. Все очень молодые, не похожие на людей нынешних. Белая подпись сообщала: "1-ые курсы пионерработников Ялты и района. 1928 г".
Сначала в группе нашли Дору-Лору: мужской пиджак, мужская же рубашка, застегнутая до горла, на голове мужская кепка с огромным козырьком. Потом нашелся мой отец, тоже в кепке набекрень, - так я сейчас ношу свою, - грудь в значках, в кармане - для форсу авторучка. Молоденький Юс совершенно похож на Вовку - худой, черный, только небольшие усики. Теперь он высокого роста, с буйной шевелюрой, в черной гимнастерке, на которой привинчен и сияет новенький орден Ленина. На фото у всех девушек фасонисто повязаны пионерские галстуки.
Наши родители похохотали, повспоминали молодость, отыскали еще друзей, рассказывая о них.
Нас, гостей, отправили в спальню, на огромною кровать, где мы все уместились. Еще в спальне поставили раскладушку для Вовки: мы всё не могли с ним наговориться.
Утром отец пошел в ванную и удивился ее размерам.
– Ну, устроился шарикоподшипниковый!
– сказал он.
– Так ведь шарикоподшипниковый!
– ответил Юс важно.
На завтрак давали какао и гренки. Я узнал мамину руку ; она часто делала гренки дома. Если не было сахарного песку, завертывала несколько кусков рафинада в угол полотенца или салфетку и разбивала их молотком или каслинским литым утюжком, который надо нагревать на огне. Когда обсыпала толстые, мокрые от молока и сопливые от яйца куски хлеба, можно было хотя бы сцапнуть кусочек побольше - и в рот. Сегодня при Доре-Лоре я б не решился на это, да и было посыпано нормальным песком.
После завтрака за Юсом пришла машина.
– Поедем, поедем!
– сказал он отцу.
– Покажу тебе, какой бывает новый завод. А вы, - обратился к Лоре, - готовьтесь, часов в пять уже елку привезут.
– Нам бы тоже в магазин съездить, - ответила Лора.
Юс кивнул и вышел.
За нами пришла черная "эмка", матери нас одели-укатали, и мы поехали по Москве. Мама крутилась во все стороны, все показывала, рассказывала. Очень было интересно: я ведь тоже Москву видел только на картинках и в кино. Красная площадь оказалась не плоская, под асфальтом, а горбом и булыжная, по булыжникам моталась метель. Вижу Спасскую башню, Мавзолей - чудеса!.. Подъехали к огромному, со стеклянными стенами магазину: мама называла его Мюр-Мерилиз, а Дора-Лора - ЦУМ. Искали цветную бумагу, такой не было. На каком-то этаже продавец в толстых черных нарукавниках сказал:
– Возьмите белую и вот это.
– Он пустил по прилавку металлическою коробочку с красками.
– Ваши мальчики, - взгляд на нас с Вовкой, - сами раскрасят.
Дома нас с Вовкой отправили в кабинет. Прежде кабинетов я тоже не видел. Два или три шкафа с книгами, посредине огромный письменный стол с каменным чернильным прибором и подшипником, подставкой которому служил тоже подшипник. Еще кожаный диван, кресло и столик пониже со столешницей шахматной доской. На стене портрет Сталина с трубкой и другого вождя из взрослого мира, которого я почему-то тоже знал, - Орджоникидзе.
Мы с Вовкой расположились на полу, на ковре. Домработница Аня, полная деревенская девушка, которая всех учила и командовала, будто она здесь хозяйка, а не Дора-Лора, принесла нам два стакана с водой. Интересно, когда мы приехали и вошли в дом, эта Аня просто так стояла среди коридора, перед открытой дверью в ванную и смотрела туда. Мой отец шел с чемоданом, девушка не подвинулась. Тогда отец поставил чемодан, взял ее своими стальными руками за талию и перенес через порог ванной, внутрь.
– Поставь на место!
– сказала Аня без особого выражения.
Отец передвинул чемодан вперед, вернулся, так же крепко взял Аню, словно манекен, и поставил обратно. У нее было розовое лицо, комсомольская стрижка бобриком и спортивная майка с голубой динамовской полосой, под которой торчком, как две половинки разрезанного лимона, выпирала грудь.
Аня принесла нам воду, наказала, чтобы ничего здесь не трогали. Потом Дора-Лора научила нас, как красить бумагу, нарезать и склеивать из нее бумажные цепи. Аня сказала:
– Что, у нас мало, что ль, игрушек? Я принесу.
Дора ответила:
– Хорошо, когда дети сами делают игрушки и наряжают елку.
– Ну прям не знаю!
– был ответ.
– Красьте!
Мы принялись за работу. Макая кисточки то в воду, то в карамельно засверкавшие от воды краски, мы полосами, кругами, зигзагами превращали белые листы бумаги в желтые, красные, синие. Девчонки, конечно, ползали вокруг нас и тоже просили рисовать, Дора-Лора в конце концов велела дать им тоже работу.
– Пусть малюют, как смогут, а вы потом подправите.
– Она была очень добрая, эта Дора-Лора.
Девчонки малевали, как хотели, вкривь и вкось, мы с Вовкой аккуратно, одной водой распускали их мазню до полноты листа, закрашивая белое. Дора-Лора навещала нас, помогала, брала на свои умелые ладони мокрый окрашенный лист, укладывала, чтобы не порвать, на стол или на диван.
Довольно скоро уже весь кабинет, вплоть до шахматного столика, был занят нашей бумагой. Высыхая, она коробилась, топорщилась, Дора-Лора опять утешала нас, говорила, возьмем, мол, книги из шкафа, положим как пресс.