Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Бунин Иван Алексеевич

3

Милый город, строг и строен, Будет день такой, Что не вспомнят, что построен Русской ты рукой. Пусть удел подобный горек, — Не опустим глаз: Вспомяни, старик-историк, Вспомяни о нас. Ты забытое отыщешь, Впишешь в скорбный лист, Да на русское кладбище Забежит турист. Он

возьмет с собой словарик Надписи читать… Так погаснет наш фонарик, У томясь мерцать!

«Ночью думал о том, об этом…»

1

Ночью думал о том, об этом, По бумаге пером шурша, И каким-то болотным светом Тускло вспыхивала душа. От табачного дыма горек Вкус во рту. И душа мертва. За окном же весенний дворик И над двориком — синева. Зыбь на лужах подобна крупам Бриллиантовым — глаз рябит. И задорно над сердцем глупым Издеваются воробьи.

2

Печью истопленной воздух согрет. Пепел бесчисленных сигарет. Лампа настольная. Свет ее рыж Рукопись чья-то с пометкой: «Париж». Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо, Женское белое грело плечо, Чтобы отрада живого тепла В эти ладони остывшие шла. Связанный с тысячью дальних сердец, Да почему ж я один, наконец? Участь избранника? Участь глупца?.. Утро в окне, как лицо мертвеца.

Ночью

Я сегодня молодость оплакал, Спутнику ночному говоря: «Если и становится на якорь Юность, так непрочны якоря. У нее: не брать с собой посуду И детей, завернутых в ватин… Молодость уходит отовсюду, Ничего с собой не захватив. Верности насиженному месту, Жалости к нажитому добру — Нет у юных. Глупую невесту Позабудут и слезу утрут По утру. И выглянут в окошко. Станция. Решительный гудок. Хобот водокачки. Будка. Кошка. И сигнал прощания — платок. Не тебе! Тебя никто не кличет. Слез тебе вослед еще не льют: Молодость уходит за добычей, Покидая родину свою!..» Спутник слушал, возражать готовый. Рассветало. Колокол заныл. И китайский ветер непутевый По пустому городу бродил.

Высокому окну

Этой

ночью, ветреной и влажной, Грозен, как Олимп, Улыбнулся дом многоэтажный Мне окном твоим. Золотистый четырехугольник В переплете рам,— Сколько мыслей вызвал ты невольных, Сколько тронул ран! И, прошедший годы отрицанья, Все узлы рубя,— Погашу ли робкое сиянье, Зачеркну ль тебя? О стихи, привычное витийство, Скользкая стезя, Если рифма мне самоубийство, Отойти нельзя! Ибо если клятвенность нарушу Этому окну, — Зачеркну любовь мою и душу Тоже зачеркну. И всегда надменный и отважный, Робок я и хром Перед домом тем многоэтажным, Пред твоим окном.

Орбита

Ты, молчаливый, изведал много, Ты, недоверчивый, был умен, С лучшими мира ты видел Бога, С самыми страшными был клеймен. Знающий, — самое лучшее смерть лишь, Что ж не прикажешь себе: — Ложись! Окнам безлюдным позорно вертишь Злую шарманку, чье имя — жизнь. Пыльны цветы на кустах акаций. Смят одуванчик под теркой ног… Твой дьяволенок посажен на цепь, — Вырасти в дьявола он не смог. Что же, убей его, выйдя к Богу, Выбери схиму из чугуна, Мерно проламывая дорогу, Как спотыкающаяся луна. Будешь светить ты неярким светом, Где-то воруя голубизну, И завершишь небольшим поэтом Закономерную кривизну.

Родина

От ветра в ивах было шатко. Река свивалась в два узла. И к ней мужицкая лошадка Возок забрызганный везла. А за рекой, за ней, в покосах, Где степь дымила свой пустырь, Вставал в лучах еще раскосых Зарозовевший монастырь. И ныло отдаленным гулом Почти у самого чела, Как бы над кучером сутулым Вилась усталая пчела. И это утро, обрастая Тоской, острей которой нет, — Я снова вижу из Китая Почти через двенадцать лет. 1932