Эмигранты

Толстой Алексей Николаевич

Пожилые и солидные закивали:

– Умно говорит Шевалье.

– Довольно выпущено крови из Франции, мы хотим капельку счастья.

– Пусть наши жены и дочери узнают вкус настоящего паштета да походят в шелковых юбках…

– Правильно, Шевалье, пожмем из буржуа золото.

– Единодушно и умно поставим наши требования. А что же лезть в ссору и драку, когда сам не знаешь, чего хочешь…

Водянистые глаза Жака яростно упирались в говорившего, торопливо перебегали на другого, под взъерошенными усами появлялась и исчезала злая усмешка. Он опять поднял руку в окровавленной марле.

– Довольно, мои барашки! – сказал он резко, и молодежь три раза стукнула по столам донышками пивных стаканов. – Слыхали мы ваше мэ-мэ-мэ, бэ-бэ-бэ… У тебя, Шевалье, прикоплено деньжонок на лавочку, ты

уж и лавочку присмотрел в Батиньеле. Нет, ты вот что нам объясни… В траншеях мы сидели локоть о локоть с буржуа, германские пули пробивали кишки и нам и им, не разбирая… По Марне наши трупы плыли кверху синими спинами во славу Франции. (Он сжал зубы, и маленькое кошачье лицо его собралось морщинами.) Мы пробовали на вкус кровь буржуа, – она ничуть не слаще нашей… Наша-то, может быть, только посолонее.

– Солоней, солоней, солоней, – стуча стаканами, повторили молодые…

– Четыре года нас гоняли с одной бойни на другую… Франция загораживалась нами, как щитом из живого мяса, куда всаживали штыки, вгоняли пули, рвали в клочья, ослепляли, душили газами, жгли фосфором, ломали танками… О Шевалье, ты в это время спокойно покуривал трубку у станка на пушечном заводе… Тебе хорошо платили… А мы не могли даже сказать: «Нам страшно», – за это в тылу отвечали пулеметами… Ты, наверное, не видал дороги из Шарлеруа, где лежали «пуалю»* с дощечками на груди: «Так рука отечества карает беглеца и труса»… Четыре года нас дурачили люди, которым мы не поручали вести войну и распоряжаться нашими жизнями… Нам раздавали фотографии с дерьма необыкновенной величины, найденного в немецких траншеях, чтобы мы охотнее стреляли в бошей, оставляющих такие следы. К каждому из нас прикрепили в тылу хорошенькую «мамочку», – какие письма они нам писали, раздушенные и облитые слезами: «О мой дорогой солдатик, спаси нашу дорогую Францию, не бойся умереть как герой, Господь вознаградит твои страдания…» О, до чего ловкий народ буржуа! А скажи, Шевалье, если бы немцы разбили нас тогда же, в первый месяц, да заняли Париж, мы бы проиграли от этого?

– О Бог мой! – Возмущенный Шевалье тяжело положил обе ладони на стол. – Проиграть войну немцам! Договорился же ты, Жак!..

И Шевалье покосился в сторону Лисовского, и многие за ним поглядели на неизвестного человека у стойки. Жак усмехнулся, переступил незашнурованными тяжелыми башмаками:

– Ни на десять су мы бы не проиграли! Только не наши, а немецкие буржуа вцепились бы нам в глотку… А тебе-то что хлопотать вокруг чужой драки!.. И полились бы к нам денежки не американские, а немецкие, и копил бы ты на лавочку не франки, а марки… И выходит, что война – чистейшее надувательство. Как там ни поверни, буржуа устроил широкий сбыт заводской продукции… Подумай-ка покрепче, не все ли равно, куда повезут продавать то, что сделано этой рукой, в немецкое или французское Конго!.. Рурский уголь – в Берлин или Париж, – ведь под землей тебе не видать… Мы только из траншей увидели, как велик свет, когда убивали три миллиона одураченных ребят… И это еще не все, Шевалье… Локоть о локоть сидели мы с буржуа в траншеях? Сидели… На язык кровь пробовали? Да… А когда вернулись домой, буржуа растопырили карманы на немецкие репарации, а мы рот разинули, – денежки мимо… Буржуа надели смокинги, а мы снова стучим ногтем в фабричную кассу: «Эй, бывшие товарищи по крови, не нужны ли вам наши мускулы?…» Так вот, Шевалье, за эти четыре года мы поняли одну простую, как пустая бутылка, истину: Франция с городами, заводами, виноградниками, с землей и солнцем, с двенадцатью месяцами хорошей и дурной погоды – наша!

– Наша, наша, наша! – повторили молодые.

– Русские повернули штыки в тыл… «Наше», – сказали они и выворотили страну наизнанку вместе с рукавами… русские смогли, а мы прозевали… Ха! Французы, не стыдно вам тащиться, как жирным скотам, позади человечества?… (Веселыми глазами он оглянул все собрание.) Что правда, то правда – русским было легче заваривать революцию… Но мы даже и не пытались… Смерти, что ли, мы боимся на баррикадах? Детская забава… После Шампани, Ипра и Вердена – тьфу!

А вот, кто там сказал про паштет и шелковые юбчонки? Вот эта дрянь завязла на наших штыках… Берегитесь! Мы знаем парижские соблазны. О, Париж, Париж!! От

всего мира слетаются лакомки на этот город. Здесь продают себя на три поколения вперед за кусочек паштета… Вот – сидят трое, они были под Одессой, спроси у них о русских. Они тебе расскажут об этих варварах с горячей кровью… Русские верхом на конях бросались на наши танки, покуда мы не оставили им и танки и аэропланы; мы были удивлены, черт возьми!.. Русские сражаются на телегах, как древние франки… Они едят на завтрак, в обед и ужин хлеб цвета земли. Вместо вина пьют спирт. Многие одеты в шкуры, не покрытые материей, в ботфорты из древесной коры или валяной шерсти… Ты скажешь, Шевалье, – это просто дикари, свергнувшие тирана?… Нет, старичок, нет… Они давно уже могли бы успокоиться, если бы их революция была за сытный кусок хлеба… Но этот сытный кусок они с бешенством отталкивают от себя, они хотят чистого хлеба, пойми, Шевалье… Эти суровые люди верят в неминуемое и близкое освобождение всех эксплуатируемых… Они не продают свою веру за вкусный паштет… Ты назовешь их безумными? Ха!.. Посмотрим, кто окажется безумным – большевики (он в первый раз произнес это слово; в кафе стало тихо, только шипел газовый рожок) или ты со своими паштетами и шелковыми юбчонками. У них больше практического смысла, чем тебе кажется, Шевалье… Теперь ты понял, наконец, что мы хотим начать… (Жак облизнул губы, взял со стойки стакан вина.) Нас – ограбленных, обманутых, одураченных – много, очень много… Мы еще не организованны, ты скажешь? Нас сформируют битвы и борьба… Нам не хватает суровости, – из Парижа слишком сладко тянет? Заткните носы, ребята! Подтяните пояса! Мы начинаем игру…

Он сказал и вылил в глотку остатки вина. В кафе молчали. У молодых блестели глаза. Шевалье с усмешкой постукивал по столу толстыми пальцами.

– Поговорить всегда хорошо, в свое время и мы обсуждали за стаканом вина судьбы человечества, и не менее горячо, – сказал он. – На большой разговор всегда больше охотников, чем на малое дело. Только вот дело-то у нас пострадает, когда одни в небо тянут слишком круто…

– А ты что же хочешь, чтобы я тебе сказал день и час, да еще при этом молодчике из Сюрте*?…

Жак стремительно повернул кошачье лицо к Лисовскому, – в широко расставленных глазах его была угроза. Володя Лисовский вскочил, и сейчас же несколько молодых поднялись и стали в дверях. Хозяин кафе, мрачный, одноглазый, весь в шрамах, волосатыми ручищами равнодушно перемывал кружки. Лисовский сразу оценил обстановку: влип! На юге России бывали, между прочим, положения и похуже. Все же побелевшие губы его застыли в перекошенной усмешечке…

– Ну, ты, мосье Вопросительный знак, – сказал Жак, – докладывай, зачем залетел на огонек? Говори правду, как перед смертной казнью… Отсюда, видишь ли, можно уйти, но можно и не уйти совсем…

– Я русский журналист, – сказал Лисовский, засовывая дрожащие руки в карманы, – в Париже я затем, чтобы именно слушать то, что сегодня слышал, и сообщать моим читателям в Россию… Большего я вам не могу сказать по весьма понятным причинам…

– А мы сейчас проверим. – Жак кивнул в глубину кафе: – Мишель!

Оттуда подошел красивый, болезненно-бледный малый в синей прозодежде, деревянных башмаках и соломенной шляпенке. Став перед Лисовским, он оглядел его глазом знатока. Обернулся к товарищам:

– Поляк, турок или русский? – Затем всей щекой подмигнул Лисовскому: – Одесса, рюсски? Делал революсион… Карашо… Солдатский совет… Ошень карашо… Слюшал Ленин… Стал большевик… Пиф-паф Деникин… Э?…

Лисовский нагнулся к его уху:

– Я русский, из Москвы… Только – молчи, в Париже конспиративно. Понял?

– Будь покоен, старина! – Мишель здорово хлопнул его по плечу: – Свой… Карашо…

20

Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну. Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.