Эмилия де Турвиль, или жестокосердие братьев

Сад Маркиз де

Люксей бросился на шею отцу. Мадемуазель де Турвиль, обливаясь слезами, пожимала руки своего благодетеля. Ее оставили на несколько часов одну, чтобы она оправилась после пережитой сцены: чрезмерная продолжительность ее могла неблагоприятно сказаться на столь желанном для обеих сторон ее выздоровлении.

Через две недели после возвращения в Париж мадемуазель де Турвиль была в состоянии подняться и сесть

в карету. Граф приказал одеть ее в белое платье, сообразно с целомудрием ее души. Ничто не было упущено из того, что могло подчеркнуть ее очарование, еще усиливавшееся легкой бледностью и томностью. Граф и молодые влюбленные отправились к президенту де Турвилю, который ни о чем не был предупрежден. Увидев свою дочь, он был изумлен необыкновенно. С ним находились два его сына, потемневшие от злости и ярости при этой неожиданной встрече. Они знали, что сестра сбежала, однако полагали, что она уже умерла где-то в лесу, и утешали себя этой столь приятной для них надеждой.

– Сударь, – говорит граф, представляя Эмилию ее отцу, – вот сама невинность, которую я привожу к вашим ногам (Эмилия между тем падает к стопам отца). Взываю к ее помилованию, сударь, – продолжает граф, – и не молил бы вас об этом, не будучи уверен, что она его заслуживает. Впрочем, сударь, – быстро добавляет он, – вот наилучшее доказательство моего глубокого почтения по отношению к вашей дочери: я прошу ее руки для моего сына. Семьи наши равны по положению, сударь, и если существует некоторое имущественное неравенство, то я готов продать все, что имею, и составить сыну моему состояние, достойное быть предложенным вашей дочери. Решайте, сударь, и позвольте мне не покидать вас, не получив вашего ответа.

Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, был очень добр и из-за излишнего мягкосердечия уже более двадцати лет не исполнял своих служебных обязанностей, – так вот, старый президент, орошая слезами грудь своей ненаглядной дочери, отвечает графу, что несказанно обрадован таким выбором и что его удручает лишь одно: дорогая Эмилия этого недостойна. Маркиз де Люксей, в свою очередь припав к коленям президента, умоляет простить его грехи и позволить искупить их. Все было обещано, все было устроено, и все было заглажено с обеих сторон. Лишь братья нашей замечательной героини отказались разделить всеобщее

ликование, оттолкнув ее, когда она подошла, чтобы обнять их. Граф, взбешенный таким обхождением, попытался остановить одного из них, готовившегося покинуть помещение. Господин де Турвиль крикнул графу:

– Оставьте их, сударь, оставьте, они жестоко обманули меня. Если бы моя милая дочь была настолько виновна, как они мне сказали, разве согласились бы вы просить ее руки для своего сына?! Они прервали счастье дней моих, лишив меня моей Эмилии… Оставьте их…

Преступные братья вынуждены были уйти: от ярости они метали громы и молнии. Граф сообщил господину де Турвилю о зверствах его сыновей и об истинных провинностях его дочери. Президент, видя несоответствие между незначительностью проступков и тяжестью наказания, поклялся, что отныне не желает знать сыновей своих. Граф постарался успокоить его, обещая, что сделает все, чтобы изгладить из его памяти все эти страшные воспоминания.

Неделю спустя была отпразднована свадьба. Братья не изъявили желания на ней присутствовать, и без них вполне обошлись. На их же долю выпало лишь презрение ближних. Господин де Турвиль довольствовался тем, что приказал им держать язык за зубами под угрозой их заточения. Те приумолкли, однако не переставали при этом кичиться и осуждать снисходительность отца. И те, кто узнал про эту злосчастную историю, ужасались, представляя себе ее чудовищные подробности.

О Небо праведное, какие гнусности позволяют себе творить те, которые берутся карать за чужие проступки! Верно утверждение, что такого рода низости – излюбленные приемы исступленных и тупоумных приспешников слепой Фемиды, вскормленных нелепым ригоризмом, с детских лет ожесточившихся против криков обездоленных, чуть ли не с колыбели запятнавших руки кровью, изрыгающих хулу на все и вся и учиняющих Бог весть что. Они воображают, что единственный способ прикрыть их тайные подлости и открытые злоупотребления – это выставлять напоказ свою непреклонную твердость. Уподобляясь внешне безобидным гусям, имея нутро тигров, оскверняя себя злодействами, они внушают почтение лишь глупцам. Людям же разумным противны как их постылые принципы и бесчеловечные законы, так и вся их ничтожная сущность.