Эмма
Шрифт:
Я была согласна с Августином, это так, но благие намерения трудно осуществить быстро. Вскоре после Рождества — самого счастливого в моей жизни — мистер Грэндисон заболел, и болезнь его, хотя и не представляла опасности для жизни, подорвала его здоровье и вынудила поручить Лоуренсу надзор за имением. Сам же мистер Грэндисон с женою и Эммой надолго уехал за границу, так что в течение многих месяцев установить с ними дружеские отношения было просто невозможно. Новые обязанности способствовали возмужанию Лоуренса. Он оставил свои исследовательские экспедиции и вскоре стал таким же образцовым землевладельцем, как его отец
Весной, перед возвращением с континента Эммы и ее дедушки с бабушкой, прежняя владелица покинула Валинкур, и дом был готов принять нас; в то же самое время мистер Рэндолф получил вполне заслуженное продвижение по службе — его назначили настоятелем Валчестерского собора. Таким образом, в последние месяцы перед принятием сана Гай жил частью у нас, в Валинкуре, частью в Валчестере, в нанятых комнатах, куда Тине было позволено по воскресным дням приходить на чаепитие, в комнатах, окна которых выходили за собор, на реку Вал, широкой серебряной лентой извивавшуюся по зеленым лугам. Тина очень ценила эту возможность — она быстро забыла свое прежнее недоверие к Лоуренсу и Гаю и тепло относилась к ним. Они, правда, староваты для братьев, простодушно говорила Тина, но она их очень любит.
Все три брата были щедры к сестре, благодаря им она была обеспечена как и подобало члену семьи Чалфонтов. В последнее время она сделалась любимицей Августина, его жены и своих племянников и племянниц, которые были почти одного с нею возраста. Тина стала такой же нимфой вересковых пустошей, как в свое время старшая мисс Чалфонт. Думаю, что ей никогда не понять моей нелюбви к этим сумрачным просторам.
Братья присутствовали на мой свадьбе, накануне которой Тина набралась храбрости спросить:
— Мадре, когда вы поженитесь, как ты станешь обращаться к мистеру Эллину? Лоуренс и Гай, как обычно, будут говорить ему «сэр», а мне Гай предлагает называть его «патер», если мне не захочется второму человеку в жизни говорить «папа». Но как ты его будешь называть?
Я ответила, что мистер Эллин сам решит этот вопрос, как захочет.
— Только бы не «У-иль-и-ум», — серьезно проговорила Тина.
Я стала слегка побаиваться этой девочки, которая ничего не забывает.
По приглашению мистера и миссис Грэндисон мой муж, Тина и я присутствовали на великолепной свадьбе Орлингтона и Эммы, свадьбе, которая была отложена до середины лета в связи с дипломатической деятельностью жениха и болезнью деда невесты. Как, спросите вы, мы с Эммой впервые встретились? Я не могу этого сказать. Не потому, что мои воспоминания о тех днях поблекли. Я ясно помню мельчайшие подробности нашего пребывания в Парборо-Холл, начиная от радушия старшего поколения (любопытно, насколько они были осведомлены о случившемся) до рисунка на обеденном сервизе. Как в волшебном зеркале я вижу Эмму в утро свадьбы, прекрасную и величественную, лица гостей, праздничные наряды тех, кто пришел пожелать молодым счастья и проводить их. Я снова слышу смех, шутки, болтовню собравшихся друзей и родственников. Снова вижу, как Уильям беседует с мистером Грэндисоном или прогуливается по парку с Лоуренсом, как Гай зовет Тину и детей Августина кормить лебедей и павлинов. Все это я вижу живо, словно наяву, но из памяти ускользает момент, когда я впервые посмотрела в темные глаза Эммы.
Как в эти дни держалась Тина? Примерно так же, как дети Августина за
Я посмотрела на Этель Терьер, и она мне понравилась.
Здесь, дома, в Валинкуре, годы осеннего счастья принадлежали нам. Я всегда любила осень, китсовское «…время, что богато туманами и сладостью плодов», [33] больше других времен года. На мой взгляд, нет ни роз красивее, ни клубники слаще, чем в октябре, никакие краски не могут сравниться с палитрой умирающего года. Уильям и Тина не согласны со мной: оба они предпочитают белизну и золото весны и великолепие середины лета. Но, что бы они ни говорили, я остаюсь при своем.
33
В переводе Б. Пастернака звучит как «Пора плодоношенья и дождей» («Ода к осени»).
В течение этих лет у нас было не так много возможностей выполнить просьбу Августина и проявить дружеские чувства по отношению к Эмме. Мы встречались всего несколько раз: на рукоположении Гая, на свадьбе Лоуренса, на праздновании избрания Августина в парламент и на банкете, который шведское правительство устроило в честь Уильяма за его заслуги в изучении шведской литературы. Избранное Орлингтоном поприще заставляло его постоянно пребывать за границей, и Эмма, став блестящей женой преуспевающего дипломата, пользовалась всеобщим признанием. Кто же теперь упрекнет, говорит мистер Эллин, мисс Уилкокс в том, что она — как ходят слухи, неоднократно — сообщает родителям своих будущих учениц о том, что среди пансионерок «Фуксии» была сестра графини Орлингтон?
Но случай для проявления дружеских чувств все-таки представился. Когда нашим близнецам, Гаю Уильяму и Роджеру Лоуренсу исполнилось три года, Этель Терьер, помогавшая мне при родах, положила на подушку рядом со мной новорожденную дочь. За день до ее крестин пришло письмо от Орлингтона, извещающее о рождении сына и наследника. В него была вложена узкая полоска бумаги, на которой слабой рукой было неразборчиво написано одно слово: «Простите».
Мы не знали — и не знаем — насколько откровенна была Эмма с мужем. Если ему ничего не было известно об этом эпизоде ее жизни, мы могли только повредить их отношениям, написав письмо с уверениями в прощении. Существовал только один надежный способ, каким я и моя старшая дочь могли дать Эмме понять, что мы простили ее истинно по-христиански, целиком и полностью. С согласия мистера Эллина мы избрали этот способ. Когда несколько часов спустя Гай, в белом облачении, обратился к юной крестной матери: «Дай имя этому ребенку», гордая и счастливая Теодора-Мартина произнесла имя младенца чистым твердым голосом.
Она назвала девочку Эммой.