Эммануэль
Шрифт:
Наконец, Эммануэль сама решилась позвонить. Ответил мужской голос. Наверное, слуга. И тут же Эммануэль поняла, что ничего не сможет сказать не только потому, что не знает английского, но ведь ей неизвестно и настоящее имя Би. Она не знает, кого попросить к телефону!
Она повесила трубку.
Но раз трубку взял кто-то другой, значит, Би нет дома, она сейчас в дороге. Она должна появиться с минуты на минуту. А вдруг с ней произошло несчастье? Да нет, наверное, Би забыла адрес и блуждает сейчас в запутанном лабиринте дипломатического квартала. Все улицы похожи, названия их нормальному человеку не выговорить – ничего удивительного, что Би заблудилась.
Но тотчас же в сознании Эммануэль прозвучал
Однако она опаздывает уже на два часа! Что могло помешать Би, если она забыла адрес, позвонить Эммануэль?
А может, самой отправиться на поиски Би? Но она не знает адреса. Подожди-ка, Мари-Анж говорила, что она сестра американского морского атташе! Что же, позвонить в посольство? Да, но кого попросить к телефону? Там ведь может оказаться несколько атташе. И на каком языке обратиться?
Бог ты мой, да просто позвонить Мари-Анж! Но тут же она представила, с каким сарказмом обрушится на нее это зеленоглазое чудовище. Нет, нельзя признаваться девчонке, что ты брошена…
А в том, что она брошена, Эммануэль теперь уже почти не сомневалась. Она не придет ни сегодня, ни завтра. Уступила вчера порыву, оказавшемуся сильнее ее, но сегодня, вдали от соблазна, она пришла в себя; она не любит Эммануэль; она вообще не любит женщин, эта забава кажется ей скучной и бессмысленной, «смешной», говоря ее словами. Или она стыдится, что вчера дала себя увлечь запретными наслаждениями. Очевидно, говорила себе Эммануэль, у Би есть религиозные правила, моральные нормы, запрещающие ей повторить вчерашнее распутство. Ведь Эммануэль, по существу, ничего не знает о ней: она видит, что та живет, наверное, без любовника и… без любовницы. А вдруг это совсем не так на самом деле?
Вот оно что! У Би, вполне возможно, есть любовницы! Нет, этого не может быть. Ну, тогда – любовник! Ну да, она вернулась, покаялась ему, он закатил ей сцену, потребовал отказаться от встреч с Эммануэль. Да, это так, теперь Эммануэль убеждена в этом. Но она не позволит себе так легко уступить. Она будет драться за свою любовь всей силой своей любви…
Но через несколько минут только сладость страдания осталась в ее душе. Би никогда больше не вернется, и не все ли равно, по каким причинам – не вернется и все. Боже мой, неужели надо навсегда отказаться от этих рук, тела, от этих губ, совсем недавно произнесших: «Я тоже вас очень люблю…»
И впервые со времени раннего детства настоящие слезы полились из глаз Эммануэль.
Вечером Жан и Кристофер потащили ее в театр. Ей было безразлично происходящее на сцене, она сидела с мрачным лицом, и Жан не задавал ей никаких вопросов. Кристофер, не понимая, что происходит, тоже помрачнел, он выглядел даже более удрученным, чем Эммануэль. И лишь оказавшись ночью в объятиях мужа, Эммануэль горько разрыдалась и рассказала ему обо всем.
По мнению Жана, Эммануэль приняла это приключение слишком близко к сердцу. Весьма возможно, что какая-то серьезная причина помешала Би, завтра пропажа найдется, и все разъяснится. Но если даже Би и впрямь решила больше не видеться с Эммануэль – что из того! Во-первых, хорошо, что все это кончилось так быстро, иначе Эммануэль мучилась бы сильнее. Во-вторых, Эммануэль должна помнить, что она предназначена кружить головы другим и не позволять, чтобы другие могли вскружить ей голову. И если эта Би, которую Жан не видел и о которой ничего не слышал, и вправду так хороша, то все равно в ней нет и половины тех достоинств, какие есть у его милой девочки. И он не позволит, чтобы она печалилась. Единственное, чего заслуживает Би, – чтобы Эммануэль отомстила
Эммануэль внимательно слушала и постепенно успокаивалась. В самом деле, как не стыдно так убиваться. Конечно же, она найдет других, она еще не знает кого, но найдет обязательно!
Все парижские платья были решительно забракованы Жаном: они недостаточно открыты, в них нельзя идти на посольский прием!
– Но в Париже не было никого, кто бы мог показывать грудь так смело, как я, – не соглашалась Эммануэль.
– Дорогая моя, то, что в Париже называется показать грудь, в Бангкоке выглядит, как наглухо застегнутое платье, – убеждал Жан. – Надо, чтобы все увидели, что у тебя лучший бюст в мире. Надо ткнуть им в глаза твои груди.
И платье, которое они, наконец, подобрали, вполне годилось для этой цели. Широкий вырез едва доходил до сосков, но стоило наклониться и – оп-ля! – вся грудь, как на витрине. Под платье Эммануэль не надевала ничего, даже маленькие трусики. Еще в Париже, со времени своего замужества, она только так появлялась в свете: чувствовать себя обнаженной в многолюдстве было для нее одной из самых утонченных ласк. А во время танцев это ощущение делалось еще сильнее.
Платье обтягивало тело Эммануэль до бедер, как перчатка, а книзу расширялось. И сейчас, чтобы продемонстрировать возможности платья, Эммануэль упала в кресло. Зрелище было столь острым, что Жан сразу же ринулся вперед, ища застежку. Одной рукой он расстегивал платье, другая же старалась высвободить бюст Эммануэль.
Она взмолилась:
– Жан, что ты делаешь, ты с ума сошел! Мы и так опаздываем, нам надо немедленно выходить.
Он перестал ее раздевать, подхватил на руки и понес к обеденному столу посреди комнаты.
– Нет, нет! Платье изомнется… Ты мне делаешь больно! А если Кристофер спустится?.. Слуги могут войти…
Но как только ее зад коснулся стола, она сама потянула платье кверху. Согнутые в коленях ноги взметнулись в воздух. Удар Жана был короток и могуч, и оба они рассмеялись этому экспромту. Теперешняя поспешность Жана была по-новому неожиданно приятна Эммануэль. Она сжала руками свои груди, словно пытаясь выжать из них нектар: собственная ласка способствовала ее неистовству не меньше, чем старания мужа. Она закричала, в дверях столовой возник слуга. Он застыл, сложив руки на груди, и молча наблюдал за играми своих хозяев. А крики Эммануэль разносились по всему дому.
Когда Жан закончил свое дело, он приказал слуге привести стол в порядок и позвать Эа, камеристку Эммануэль, чтобы та помогла своей госпоже восстановить туалет. Они приехали в посольство, опоздав совсем немного.
Общество, однако, было уже в сборе. Посол подошел к ним.
– Очаровательно, – произнес он, целуя руку Эммануэль. – Поздравляю вас, старина, – он повернулся к Жану, – Надеюсь, ваша работа оставляет вам время и для такой очаровательной супруги?
Седая дама остановилась рядом, с явным осуждением глядя на вырез платья Эммануэль. И тут же вынырнула откуда-то Ариана де Сайн; она оказалась как раз кстати, чтобы усугубить положение.
– Боже мой! – протянула она руки к Эммануэль. – Вот наш первый вызов ханжеству. О, надо постараться показать его всем нашим. – И она повернулась к элегантному мужчине, занятому беседой с епископом в лиловой сутане:
– Жильбер, взгляни-ка! Как ты это находишь?
И Эммануэль была вынуждена предстать пред очами советника и прелата. Первый, как ей показалось, оценил ее выше, чем второй. Мужа Арианы она представляла совсем не таким: вместо напыщенного великовозрастного ребенка с моноклем она увидела добродушного, ничуть не жеманного человека, и по первым же словам графа поняла, что он свой парень.