Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Шрифт:
Мы сейчас часто говорим, и стараемся добиться этого, об анализе слова; к сожалению, может быть, я невнимательно слежу – люди сосредоточились на анализе стиха.
Снова скажу: То многое, что сделано структуралистами, мне известно, но вижу много терминологии, вероятно удачной, но не знаю, как подойти по ступеням этой терминологии к сущности произведения.
Сложилось впечатление, что структурализм начал анализ стиха на льдине; льдина была около берега, потом льдину унесло ветром в море и люди не знают, плакать, или
Толстой говорил о сцеплении, о лабиринте сцеплений, – слово не ходит одно; слово во фразе, слово, поставленное рядом с другим словом, не только слово, это анализ, переходящий в новое построение. Это тот лабиринт сцеплений, который имеет цель.
Поэтому Толстой программный писатель; он все время возвращается к одним и тем же целям в разных романах, очерках и прежде всего в дневниках.
Эти дневники включают описания, портреты людей.
Они имеют свои постоянные резюме, которые как бы дают если не план, то отбор дневникового материала. «Дневник» Толстого самостоятельное художественное произведение.
Мы много пишем о творчестве великого писателя. Но, наверно, объем дневниковых записей и черновых набросков во много раз превысит объем самостоятельных произведений.
Толстой и Достоевский двигались все же не по одному пути.
Достоевский в конце жизни обнаружил этот путь, издавая «Дневник» как самостоятельный журнал.
И в «Дневниках» он часто идет рядом с Толстым.
II. Мир монтажен
Мир монтажен. Это мы открыли, когда начали склеивать кинопленку.
Это открыли люди, пришедшие со стороны, – врачи, скульпторы, художники, актеры; они увидели, что разные Чувства можно выразить одинаковыми, но по-разному смонтированными кусками.
Лев Кулешов создал целую теорию; он показывал, как один кусок, фиксирующий выражение лица, может быть куском, рассказывающим о горе, голоде, счастье. Мир монтажен, мир сцеплен. Мысли существуют не изолированно.
Поэтому мы много раз будем возвращаться к анализу одного и того же; потому что существует единство человеческого существования.
Вот сейчас будет весна, наконец-то она поправится; а там уже стоят в очереди, набирая силу, разные птичьи стада, и потом они полетят; впереди полетят сильные, потому что они сильнее; отставая и теснясь к центру, летят молодые, они летят, размахивая, нет, махая крыльями в уже раскачанном воздухе.
Этот полет птиц, птичьей стаи, это уже структура, это не взмах крыла, не взмах одного крыла.
Мир существует монтажно, искусство бессюжетное тоже монтажно.
И без монтажа, без противопоставления нельзя написать вещь, по крайней мере нельзя хорошо написать.
Я люблю Гончарова.
Гончаров описывает корабль, фрегат, идущий далеко, идущий в Японию.
Богомольный адмирал взял такое судно, на котором есть храм.
Но храм этот стар.
Отплывает корабль.
Сразу оказывается, что надо лечиться.
Лечить корабль надо в Англии.
У корабля старое, прогнившее дно.
Потом на горизонте появилась война, появилась та война, о которой Толстой писал в «Севастопольских рассказах».
Появилась борьба пароходов с парусными кораблями.
И корабль плывет в неведомых водах среди новых обстоятельств.
Как описывает это Гончаров?
Он рассказывает о русской деревне, о простой русской деревне, как будто она оторвалась от берегов, – и вот она взяла и поплыла, едет деревня, едет деревня в далекий путь.
Она еще пристанет к необитаемому острову. Она еще будет менять, – деревня, которая стала фрегатом, – она еще будет менять мачты, сверхмачты Робинзона; и она поплывет туда, дальше, и будет проверять потом, остров ли Сахалин, или кусок суши, приставшей к материку.
Вот это двойное ощущение – спокойной жизни и дальнего пути – сливается, и невероятное, описанное, как вероятное, сильнее понимается.
Путь Толстого продолжен Чеховым.
Самое простое – это самое невероятное, а самое невероятное – это самое замечательное, подлежащее анализу.
Задержанное; надо увидеть сердце бьющимся, как бы прозрачным, надо увидеть живое сердце, переживающее сердце, и рассказать о нем.
И рассказы о женщине, мало знающей, нерелигиозной, вероятно, даже не влюбчивой – это рассказ о Душечке, она ничем не украшена, она не Дульцинея Тобосская, не Татьяна Ларина, она не дворянка, это просто женщина, живущая в чистеньком домике, который сама убирает, у нее есть кухарка, с которой она разговаривает.
Даже соседи с ней не спорят.
Проходит жизнь.
Был один муж.
Были мужья.
Один муж был антрепренер, это был мир слабенького искусства, но он увиден глазами женщины.
Она любит мужа, мужа-антрепренера. Она разговаривает с актерами, говорит: «Мы с Ванечкой», а они смеются; смеются и берут у нее деньги.
Но когда он умер, она – и мы – грустим.
Поселяется в доме второй человек, второй муж, управляющий лесным складом; у него склад, бревна, доски разных наименований.
Женщина вплывает в этот мир.
Мы с ней вместе.
Он уходит.
Потом входит ветеринар.
Оказывается, что ветеринарное дело очень интересно; вновь жизнь посвящена простым отношениям, болезням скота; это милая жизнь; это жизнь не страшная, даже интересная. Душечка живет жизнью мужа.
Вершина жизни – это маленький гимназист, с которым очень трудно расстаться. Его учат, что остров «часть суши, со всех сторон окруженная водой». Для Душечки это открытие; наконец она об этом знает.