Энн Виккерс
Шрифт:
Губернатор сказал:
— Вы должны как-нибудь приехать познакомиться и с нашими тюрьмами, доктор Виккерс. Увидите, что мы идем в ногу с эпохой. Никаких карцеров, никаких телесных наказаний. Можете мне поверить! У нас принята самая современная пснологическая система.
Энн-то знала, что нигде в Соединенных Штатах заключенных не подвешивают за руки и не распинают на дверях камер так часто и с такой охотой, как в тюрьмах у любезного губернатора; ей было отлично известно, что люди там тупеют от беспросветного безделья, — но что ответишь губернатору?
Директор банка произнес, с явным расчетом на успех — он славился и как застольный
— Держу пари, доктор Виккерс, этого вам еще никто не говорил: я уважаю ваше благородное стремление помочь отверженным, но, по-моему, ваши усилия направлены не туда, куда следует! Лично я считаю, что тюрьму нужно сделать как можно более отвратительным учреждением, чтобы раз навсегда отбить у людей охоту туда — попадать!
Специалист по флоре пожал ей руку и незаметно подмигнул. Энн готова была его расцеловать.
Церемония была великолепная.
Сам ректор, шестнадцать штатных профессоров, двое членов попечительского совета и четверо виновников торжества, все в мантиях с черными, красными и лиловыми капюшонами, под предводительством тощего седоусого джентльмена с серебряным жезлом в руках прошествовали через весь зал, сквозь ряды студентов и фоторепортеров, и поднялись на сцену; и все это время Энн, стараясь двигаться как можно более величественно и не отставать от шагающих впереди довольно тяжелых, но до блеска начищенных черных башмаков, повторяла про себя: «Я должна волноваться; это же замечательно, грандиозно!.. Великая минута!.. А миссис Кист пока, наверное, черт знает что вытворяет с маслом!»
Ей аплодировали громче, чем остальным, когда она неверным шагом приблизилась к ректорской кафедре, чтобы с дрожью в коленях выслушать приветственную речь и получить диплом. И тут она почувствовала внезапное раздражение. «Пергаментные свитки! Овации! Что я, собственно, здесь делаю? Если бы я действительно чего-нибудь стоила, я бы давно сидела в одной камере с Джесси Ван Тайл!» Между тем ректор визгливо возглашал:
— …и трудно сказать, что в Энн Виккерс более достойно восхваления: глубокая ли эрудиция в области социологии и психиатрии, содружество которых и составляет сущность современной криминологии или величие ее души, которое побудило эту молодую женщину окунуться в море бед и страданий людей, свернувших с праведного пути…
И вдруг оказалось, что она уже доктор Виккерс, и под мышкой у нее диплом; еще минута — и она, без мантии, с розовым бутоном в петлице, произносила благодарственную речь на многолюдном завтраке в факультетском клубе; и стоило ей сделать паузу, чтобы передохнуть, как раздавались оглушительные аплодисменты — независимо от того, на чем она остановилась; а вскоре она снова сидела в поезде, страшно уставшая и, несмотря на все свое скептическое отношение к почестям, страшно гордая собой; и к шести часам вечера она уже входила быстрым шагом в Стайвесантскую исправительную тюрьму. И сразу же все высокие почести и ученые степени потонули в суете неотложных дел: проблема доставки масла, прискорбный поступок заключенной № 3712, которая ночью на кухне гнала самогон и была застигнута за этим занятием, педагогическая некомпетентность руководительницы курсов кройки и шитья…
Женская трудовая тюрьма в Стайвесанте, одном из районов Большого Нью-Йорка,
Зал для собраний был полной противоположностью претенциозной каменной сырости часовни в Копперхед — Гэпе. Это был обычный концертный зал — ровные ряды стульев, сцена с занавесом и декорациями; преобладали спокойные цвета — темно-красный и тусклое золото.
Камер, в сущности, не было. Каждой арестантке — во всяком случае, на первых порах, когда число заключенных не превышало нормы, — отводилась отдельная комната, где оконные решетки заменяло армированное стекло. Каждое такое помещение имело десять футов в длину и восемь в ширину — не очень много, но роскошно по сравнению с другими тюрьмами; там находились кровать, стул, стол, платяной шкаф, книжная полка; на стены разрешалось вешать свои картинки и фотографии; в углу был умывальник, на полу линолеум, а поверх линолеума коврик. На каждом этаже имелось что — то вроде общей гостиной, куда между ужином и отбоем ко сну все, кроме наказанных за какие-нибудь провинности, могли прийти почитать книги и журналы. На каждом этаже были свои душевые и туалеты. Чистота в них парила идеальная: водопроводчики боялись Энн как огня.
Ковры в тюремных камерах! Трудно поверить!
Тот факт, что в комнате, на долгие годы ставшей единственным домом осужденной, лежит коврик стоимостью в один доллар девяносто семь центов, казался невероятным и с жаром обсуждался на съездах пенологов.
При строительстве тюрьмы использовались только железобетон, кирпич и стекло. Такое здание можно было содержать в безукоризненной чистоте, и Энн сумела этого добиться. Своей заместительнице, миссис Кист, Энн могла бы перепоручить какие угодно обязанности, кроме одной: три раза в неделю, вместе с врачом, она неукоснительно обследовала помещение, заглядывая во все углы; и случайный таракан служил сигналом к поголовной мобилизации персонала, выступавшего в поход под треск проволочных мухобоек и шипение пульверизаторов.
Обитательницы дома по будням ходили в синих форменных платьях — формой они считались просто в силу того, что были сшиты из одинаковой хлопчатобумажной материи. По воскресеньям же — здесь арестанток не запирали на замок с середины субботы до утра понедельника, как положено в порядочных тюрьмах, а позволяли им ходить в часовню, читать в общих гостиных, дышать воздухом на крыше — кто как хочет, — по воскресеньям все носили свои домашние вещи.
Разговоры ни при каких обстоятельствах не запрещались.
При тюрьме существовал небольшой, по-современному оборудованный вязальный цех, где изготовлялись шерстяные свитеры, шарфы, разноцветные шапочки. Доход от их продажи шел в казну штата и покрывал часть государственных затрат на тюрьму; кроме того, работницам начисляли от тридцати до семидесяти центов в день — сумма не очень крупная, но все же в несколько раз больше, чем в других тюрьмах, как в Штатах, так и за границей. Однако сердцем тюрьмы было то, что сентиментальная Энн окрестила «Корпусом спасения».