Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)
Шрифт:
Впрочем, взаимосвязь войны и технического прогресса не следует переоценивать. Более того, современная индустриальная экономика строится на постоянных технических новациях, которые, несомненно, имели бы место и без всяких войн (в полемических целях можно даже предположить, что в мирное время обновление идет быстрее). Войны, в особенности Вторая мировая, в значительной степени способствовали распространению технических знаний и, без сомнения, существенно повлияли на организацию и способы массового производства, но в конечном счете их главным достижением было ускорение перемен, а не сами преобразования.
Ускорила ли война экономический рост? С одной стороны, безусловно нет. Слишком велики были потери производственных ресурсов, не говоря уже о сокращении численности работающего населения. 25 % довоенных основных фондов в СССР было разрушено во время Второй мировой войны, 13 % в Германии, 8 % в Италии, 7 % во Франции и только 3 % в Великобритании (следует учитывать, что эти цифры отчасти компенсировались новым военным строительством). Что касается СССР, то в этом экстремальном случае общий экономический эффект войны был сугубо отрицательным. В 1945 году сельское хозяйство страны лежало в руинах, так же как и великие стройки первых пятилеток. Осталась только мощная, но совершенно неприменимая к мирным задачам военная промышленность, голодающие люди и массовые разрушения.
С другой стороны, на экономику США войны, несомненно, оказали благотворное влияние. Темпы роста американской экономики в обеих войнах были совершенно беспрецедентными, особенно во Второй мировой войне, когда экономика росла на 10 % в год – больше, чем когда-либо до или после. В обеих войнах США выигрывали, оттого что, во-первых, были удалены от мест сражений и являлись главным арсеналом для своих союзников и, во-вторых, благодаря способности американской экономики расширять производство более эффективно по сравнению с другими экономическими системами. Возможно, именно долгосрочные последствия обеих мировых войн для экономики США смогли гарантировать ей то глобальное превосходство, которое сохранялось на протяжении всего двадцатого века и начало постепенно сглаживаться только к его завершению (см. главу 9). В 1914 году это была уже самая крупномасштабная, но еще не доминирующая экономическая система. Войны, которые укрепили ее, ослабив (относительно или абсолютно) ее соперников, существенно изменили положение дел.
Если считать, что в США (в обеих войнах) и России (особенно во Второй мировой войне) представлены две крайности воздействия войн на экономику, то остальной мир располагается где-то между этими крайностями, но в целом ближе к российскому, а не к американскому варианту.
IV
Остается оценить последствия эпохи войн для человечества. Уже упоминавшееся нами число людских потерь является лишь частью проблемы. Как ни странно, при гораздо меньшем числе жертв Первая мировая война произвела более серьезное впечатление на современников, чем Вторая с ее огромными потерями (по понятным причинам это не касается СССР), о чем свидетельствует широчайшая известность памятников жертвам и культ павших на Первой мировой. Вторая мировая война не создала ничего равноценного Могиле Неизвестного Солдата, а празднование годовщины Дня памяти павших (11 ноября 1918 года) после нее постепенно утратило былую торжественность, с которой отмечалось в период между двумя войнами. Возможно, 10 миллионов убитых явились б'oльшим потрясением для тех, кто совершенно не ожидал таких жертв, чем 45 миллионов для людей, уже переживших мясорубку войны.
Безусловно, тотальность военных действий и решимость обеих сторон вести войну любой ценой и без всяких ограничений оставили след в памяти человечества. Без них трудно объяснить нарастающую жестокость и бесчеловечность двадцатого века. Несомненно, причиной этого стала волна варварства, поднявшаяся после 1914 года. Известно, что к началу двадцатого века пытки были официально запрещены во всей Западной Европе. С 1945 года мы опять без особого отвращения приучили себя к тому, что негуманное отношение к людям практикуется по крайней мере одной третью государств – членов ООН, включая самые старые и цивилизованные (Peters, 1985).
Рост всеобщей жестокости произошел не столько благодаря высвобождению скрытого внутри человека потенциала варварства и насилия, который война естественным образом узаконивает, хотя после Первой мировой войны это, несомненно, проявилось у определенного типа бывших фронтовиков, особенно тех, кто служил в карательных отрядах и подразделениях ультраправых националистов. С какой стати мужчинам, которые убивали сами и были свидетелями того, как убивали и калечили их друзей, испытывать угрызения совести, преследуя и уничтожая врагов правого дела?
Одной из основных причин такой жестокости явилась непривычная демократизация войны. Тотальные конфликты превратились во “всенародные войны” по двум причинам. Во-первых, это произошло потому, что гражданское население и его жизнь стали преимущественной, а иногда и главной стратегической целью. Во-вторых, потому, что в демократических войнах, как и в демократической политике, враг, как правило, демонизируется – его надо сделать в должной степени ненавистным или хотя бы достойным презрения. Войны, с обеих сторон ведущиеся профессионалами, особенно обладающими сходным социальным статусом, не исключают взаимного уважения, соблюдения правил и даже благородства. У насилия свои законы, наглядным примером чего могут служить военные летчики в обеих войнах. Об этом Жан Ренуар снял свой пацифистский фильм “Великая иллюзия”. Профессиональные политики и дипломаты, когда они не слишком зависят от требований избирателей и прессы, могут объявлять войны или договариваться о мире, не испытывая ненависти к противнику, как боксеры, которые пожимают друг другу руку перед началом боя, а после него вместе пропускают по стаканчику. Однако тотальные войны нашего столетия далеко ушли от войн эпохи Бисмарка. В войне, затрагивающей массовые национальные чувства, невозможны ограничения былых аристократических войн. Надо сказать, что во Второй мировой войне природа гитлеровского режима и поведение немцев в Восточной Европе (включая даже старую, ненацистскую германскую армию) во многом явились причиной демонизации противника.
Еще одной причиной возросшей жестокости стала совершенно новая черта войны – ее обезличенность. Убийства и увечья превратились в отдаленные последствия нажатия кнопки или поворота рычага. Техника сделала жертвы войны невидимыми, чего никак не могло произойти с теми, кого можно было рассмотреть через прицел винтовки или проткнуть штыком. На прицеле орудий Западного фронта находились не люди, а статистика – причем даже не реальная, а предполагаемая статистика, как показал “подсчет потерь” противника во время американо-вьетнамской войны. Далеко внизу под брюхом бомбардировщика были не люди, которым суждено быть сожженными заживо c потрохами, а всего лишь цели. Застенчивые молодые военные, которые наверняка не захотели бы всадить штык в живот беременной крестьянке, с куда большей легкостью сбрасывали снаряды на Лондон и Берлин или атомную бомбу на Нагасаки. Трудолюбивые немецкие бюрократы, которые наверняка пришли бы в ужас, если бы их лично заставили отправлять на смерть несчастных евреев, спокойно составляли железнодорожные расписания для регулярного отправления “поездов смерти” в польские концентрационные лагеря, не испытывая при этом чувства личной причастности. Величайшим проявлением жестокости нашего столетия стала обезличенная жестокость дистанционных решений, особенно когда их можно было объяснить печальной производственной необходимостью.
Так мир приучился к принудительному изгнанию людей и их уничтожению в астрономических масштабах – явлениям прежде столь непривычным, что для них пришлось придумать новые слова, такие как “апатрид” (лицо без гражданства) и “геноцид”. Первая мировая война привела к истреблению турками до сих пор точно не установленного числа армян (самая распространенная цифра – 1,5 миллиона), что можно считать первой в новейшее время попыткой уничтожения целого народа. Впоследствии произошло более известное массовое истребление нацистами около 5 миллионов евреев – о достоверности этой цифры тоже до сих пор идут споры (Hilberg, 1985). В результате одной только Первой мировой войны и русской революции с насиженных мест были сорваны миллионы людей, ставшие беженцами или жертвами столь же масштабных принудительных “обменов населением” между странами. В общей сложности 1,3 миллиона греков были репатриированы в Грецию, главным образом из Турции, 400 тысяч турок высланы в государство, которое заявляло на них права, около 200 тысяч болгар переселены на сократившуюся в размерах историческую родину; помимо этого, 1,5 или 2 миллиона российских подданных, спасавшихся от русской революции или воевавших на стороне побежденных во время гражданской войны, оказались лишенными родины. Главным образом по этим причинам, а не из-за бегства спасавшихся от геноцида 320 тысяч армян был изобретен новый документ для тех, кто во все более бюрократизирующемся мире не имел бюрократических оснований для проживания ни в одной стране, – “нансеновский паспорт” Лиги Наций, названный в честь великого норвежского исследователя, избравшего своей второй профессией помощь обездоленным. По приблизительным подсчетам, в период с 1914 по 1922 год в мире появилось от 4 до 5 миллионов беженцев.
Однако этот первый поток выброшенных за борт людей был несопоставим с потоком беженцев Второй мировой войны ни по численности, ни по бесчеловечности обращения с ними. Подсчитано, что к маю 1945 года в Европе находилось около 40,5 миллиона принудительно перемещенных лиц, не считая насильственно угнанных на работу в Германию и немцев, бежавших от наступающих советских войск (Kulischer, 1948, р. 253–273). Около 13 миллионов немцев были изгнаны с территорий Германии, аннексированных Польшей и СССР, а также из Чехословакии и районов Юго-Восточной Европы, в которых они издавна проживали (Holborn, р. 363). Их приняла новая Федеративная Республика Германия, предложившая дом и гражданство любому вернувшемуся немцу, так же как новое государство Израиль предложило право на репатриацию любому еврею. Когда, кроме эпохи массового бегства людей, государства могли серьезно делать подобные предложения? Из 11 332 700 “перемещенных лиц” разных национальностей, обнаруженных в Германии армиями победителей в 1945 году, 10 миллионов вскоре вернулись к себе на родину – но половина из них была вынуждена сделать это вопреки своему желанию (Jacobmeyer, 1986).