Эра Меркурия. Евреи в современном мире
Шрифт:
Одним из старых друзей Бейлина был Самуил Агурский, в свое время главный советский борец с древнееврейским языком, а на старости лет страстный любитель книг по «древней еврейской истории». Жена его Буня перед смертью сказала сыну Михаилу: «Как еще хочется пожить... Я бы начала совсем по-другому». На что Михаил ответил: «Я всегда тебе говорил, что надо жить по-другому». А когда Надежда Улановская, в прошлом юная революционерка и профессиональная шпионка, в возрасте 70 лет приехала в Израиль, она познакомилась с двумя женщинами, уехавшими из черты оседлости в Палестину примерно тогда же, когда она уехала из родного местечка в революционную Россию. Бывая у них в кибуце, и особенно в «нарядной и просторной кибуцной столовой», Улановская чувствовала «сожаление о том, что жизнь прожита не так, как следовало» и испытывала «смирение перед сверстницами, которые когда-то пошли иным, чем она, путем». По словам ее дочери, Надежда понимала, что «и она могла прожить такую же прекрасную и плодотворную жизнь, как эти пожилые кибуцницы».
Все
«Комсомолец 1920-х годов» и «безжалостный» коллективизатор Лев Копелев стал одним из самых известных советских диссидентов 1970-х годов, как и его жена Раиса Орлова, некогда гордая и бесконечно счастливая представительница «первого поколения советских людей». Еще одним представителем этого поколения был Михаил Гефтер, «оголтелый» комсомольский инквизитор времен Большого террора, превратившийся в ведущего морального философа периода перестройки и президента российского центра по изучению холокоста. Дочь Надежды Улановской Майя провела больше пяти лет (1951 — 1956) в тюрьмах и лагерях за принадлежность к студенческой организации «Союз борьбы за дело революции», большинство членов которой и все трое основателей были евреями (детьми Годл). Сын Майи и внук Надежды, родившийся в 1959 году, уговорил обеих эмигрировать в Израиль.
Одним из лидеров движения за эмиграцию евреев из Советского Союза был сын Самуила Агурского Михаил (который сказал матери, что она прожила жизнь неправильно). Среди его друзей-активистов был Давид Азбель, чей дядя, Р. Вайнштейн, соперничал с Самуилом Агурским за право руководить партийной Евсекцией. А среди тех, кто в конце 1950-х познакомил Михаила с современным западным искусством и московской богемой, был первый советский абстракционист Владимир Слепян. Отец Слепяна был, согласно Агурскому, выходцем из черты оседлости и начальником НКВД Смоленской области.
Переход от коммунизма к антикоммунизму мог привести к исповедальному покаянию (как у Копелева и Орловой), легкому сожалению и недоумению (как у Улановской) или мутному словоизвержению (как у Гефтера). Однако к ощущению коллективной ответственности — с чьей бы то ни было стороны — он не приводил почти никогда. Самые популярные советские достижения — революция, индустриализация, победа над нацизмом, система социального обеспечения — обычно (хотя не всегда последовательно) изображались как наднационально советские по замыслу и по духу. Они осуществлялись во имя общего будущего, и в них участвовали — и им наследовали — все те, кто разделял общую мечту. Точно такая же неопределенность (щедрость) авторства и цели была характерна для тех вех советской истории — Красного террора, Большого террора, рабского труда, «раскулачивания», — которые казались дряхлеющему режиму сомнительными достижениями, а новой оппозиционной интеллигенции — чудовищными преступлениями.
Акты насилия, не совершаемые одним племенем против другого, отбрасывают очень короткую тень. В отличие от геноцида, они не порождают законных наследников — ни у преступников, ни у жертв. «Немцев», как биологических или метафорических детей нацистов, можно призвать к покаянию или искуплению; «евреи», как биологические или метафорические дети холокоста, могут требовать компенсации или извинения. Коммунисты (подобно анимистам, кальвинистам и другим неэтническим группам) не имеют детей — кроме тех, которые сами пожелали быть усыновленными. Единственные опознаваемые коллективные потомки жертв сталинского насилия — это нации: прежде всего нерусские народы советской империи (включая евреев), но также, по некоторым версиям, русские (как главная мишень большевистской войны с деревенской отсталостью и религией). Единственные опознаваемые коллективные потомки вершителей сталинского насилия — тоже нации: прежде всего русские, но также, по некоторым версиям, евреи (как самые горячие сторонники Советского государства). Притязания на роль этнических жертв вполне убедительны, но — с учетом размаха и природы сталинского насилия — относительно маргинальны; национальная классификация палачей представляется сомнительной. Концепция национальной ответственности столь же неотвратима (что такое «нация», если за деяния «отцов» никто не отвечает?), сколь и нравственно неопределенна (что такое покаяние и искупление, если не существует духовного или божественного авторитета, отпускающего грехи?). И уж тем более неопределенна — а значит, легко и оправданно отвратима — в отношении наследия коммунизма, который проповедовал космополитизм почти так же страстно, как массовое кровопролитие.
Иными словами, у коммунистов могут быть дети, а у коммунизма — нет. Дети коммунистов, не желавшие быть коммунистами, могли вернуться к своим племенным и культурным генеалогиям. Для детей и внуков Годл это означало превращение в евреев или русских интеллигентов (в различных сочетаниях). Как писала в своих «Воспоминаниях о непрошедшем времени» Раиса Орлова, ничего, до ужаса ничего не знаю. Какие там корни, какая генеалогия, не знаю даже имени-отчества своей бабушки, которая долго жила с нами, умерла, когда я сама уже была замужем.
А сейчас стало необходимо узнать. Представить себе, увидеть поезд Киев—Варшава, в котором мои родители отправились в свадебное путешествие. Март 1915 года. Медовый месяц.
...Стучат колеса, движется этот вагон в поезде Киев-Варшава, и два счастливых пассажира не знают, что впереди. Я не слышала раньше стука колес того поезда. А сейчас слышу все громче.
Что же она слышит? Если она хочет восстановить свои подлинные «корни» и если подлинные корни скрыты под наносным слоем коммунистического варварства, ей следует забыть о переезде родителей в центр России и мировой революции (улица Горького, дом 6, совсем рядом с Кремлем) и об их возвышении в рядах советской элиты. И тогда останется отречение родителей от иудаизма, их дореволюционное образование (Коммерческий институт отца, Зубоврачебные курсы матери) и страстная, на всю жизнь, любовь матери к Пушкину («Может быть, и в свадебном путешествии она читала папе Пушкина?»).
В 1960-е годы, когда Орлова писала свои воспоминания, интеллигентные подростки зачитывались автобиографической повестью Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», в которой рассказывается о школьных годах чуткой девочки из интеллигентной еврейской семьи в предреволюционной Вильне. В книге — прелестном собрании литературных штампов конца XIX века — имеется любящая и заботливая мать, принципиальный и справедливый отец (врач, равно преданный нуждающимся пациентам, Пушкину и революции), глупая учительница-немка, верная няня-крестьянка и обширный набор ссыльных революционеров, невежественных попов, жирных фабрикантов, начитанных пролетариев, бессердечных преподавателей гимназии и горячих отроческих привязанностей, противостоящих несправедливостям мира. Чего в книге (в Вильне!) нет, так это евреев, если не считать отдельно взятых призрачных жертв и бледных теней забытых предков. Есть антисемитизм (наряду с другими формами несправедливости), и есть интеллигенция, преданная делу всеобщего равенства, но евреев нет, поскольку большинство евреев — русские интеллигенты, а большинство русских интеллигентов — евреи. Такова генеалогия большинства читателей Бруштейн, и такова посылка, стоящая за поисками Орловой.
Но были и другие возможные родословные. Нет, Тевье тут ни при чем: мало кто из позднесоветских интеллигентов еврейского происхождения увлекался иудаизмом, и уж совсем никто не интересовался культурой местечка и литературой на идише (советского — т.е. антисоветского — «Скрипача на крыше» невозможно себе представить). Дети и внуки Годл не сомневались в том, что мир, из которого она вышла, был ровно таким «страшным и душным», каким она его всегда описывала.
Но Годл была не единственной дочерью Тевье, и у ее детей и внуков были не только деды и прадеды, но и двоюродные братья и сестры. У коммунизма, в конце концов, было две альтернативы, и обе могли в новых обстоятельствах послужить альтернативами хрупкому — и с точки зрения государства и племенных аполлонийцев, незаконному — союзу советских евреев с русской интеллигенцией. Одной была Америка Бейлки: чистый либерализм или, вернее, либерализм, разведенный «опротестантившимся» иудаизмом (который обеспечивает племенную солидарность, не требуя строгого соблюдения ритуалов или даже веры в Бога). Другой был Израиль Хавы: аполлонийский национализм, или, вернее, сионистское еврейство, не замутненное языком, иронией, рефлексией и религиозностью Тевье-молочника.
В то время как молодые советские евреи восставали против левого радикализма Годл и обращались к сионизму и — в особенности — к капитализму, молодые американские евреи восставали против капитализма Бейлки и обращались к сионизму и — в особенности — к левому радикализму. Участие евреев в радикальных студенческих движениях 1960-х и начала 1970-х годов сравнимо с их участием в восточноевропейском социализме и предвоенном американском коммунизме. В первой половине 1960-х годов евреи (5% всех американских студентов) составляли от 30% до 50% членов и более 60% руководителей SDS («Студенты за демократическое общество»); шесть из одиннадцати членов Правящего комитета «Движения за свободу слова» в Беркли; треть арестованных полицией «Метеорологов»; 50% членов калифорнийской «Партии мира и свободы»; две трети белых участников «рейсов свободы», приехавших в 1961 году на Юг для борьбы с расовой сегрегацией; от трети до половины добровольцев «Миссисипского лета» 1964 года (и двое из трех убитых); 45% тех, кто протестовал против предоставления призывным комиссиям информации о студентах Чикагского университета, и 90% выборки радикальных активистов Мичиганского университета по результатам исследования Джо Адельсона. В 1970 году, после вторжения в Камбоджу и убийства четырех студентов (трое из них были евреями) в университете Кент Стейт 90% еврейских студентов университетов, в которых происходили демонстрации, ответили утвердительно на вопрос, принимали ли они в них участие. В ходе общенационального опроса в 1970 году 23% студентов-евреев определили себя как «крайне левые» (по сравнению с 4% среди протестантов и 2% среди католиков), а опрошенная в Калифорнийском университете небольшая группа радикальных активистов оказалась еврейской на 83%. Крупное исследование студенческого радикализма, проведенное в конце 1960-х годов Американским советом по делам образования, пришло к заключению, что еврейское происхождение является наиболее важным признаком, позволяющим прогнозировать участие в акциях протеста.