Ералашный рейс
Шрифт:
— Брат, прости… — еле слышным, дрожащим голосом произнес он, не глядя на меня, и по его щекам крупными каплями неудержимо покатились слезы. — Ей-богу, не знаю — как это я… Никогда больше… никогда… Бей меня… Сколько хочешь бей… Только прости…
Дальше он не мог говорить. Голос его оборвался и замер в глухом рыдании. Он опустился передо мной на колени, тыкаясь головою в мои ноги. И только видно было, как вздрагивало его большое тело, да слышались прерывистые всхлипывания…
В запас
Сентябрь на дворе. День ясный, теплый, с углубленными
— Погоняй, а то на пароход опоздаем! — говорит извозчику машинный квартирмейстер Косырев.
— Успеем, — отзывается извозчик, понукая гнедого мерина.
Быстрее бежит лошадь, выбивая подковами из камней искры, сильнее гремит повозка.
Рядом с Косыревым сидит молодой рыжеватый матрос Савелий Галкин, поехавший проводить своего земляка до пристани. Понурившись, он мрачно смотрит на лежащие у ног чемоданы, набитые русскими и заграничными вещами, и в пьяной голове его копошатся безотрадные мысли.
Косырев, напротив, весел и радостен. Он отбыл срок службы и теперь, как запасной, отправляется к себе на родину. Одет франтовато — в новенький бушлат с позолоченными пуговицами; на его фуражке, лихо сдвинутой набекрень, атласная лента с надписью: «Не подходи». Энергичное красивое лицо его горит, точно опаленное зноем, под русыми пушистыми усами играет улыбка. Военная служба, хотя и не тяжелая для него, но подневольная, с суровой судовой дисциплиной, с постоянным страхом попасть за пустяк под суд, в ошельмованные люди, осталась позади, как воспоминание, а в будущем уже грезится новая жизнь, полная лучших надежд. Смотрит на солнце, и кажется ему, что не осень, а весна наступает, ликующая, светлая.
— Да не сиди ты, как ворона в ненастье! — говорит он товарищу, хлопнув ладонью по его спине.
— Служить долго, — отвечает тот, поднимая голову, мутную от выпитой водки.
— Отмотаешь.
Обгоняют партию проституток, сопровождаемых городовыми на медицинский осмотр. Молодые женщины, не успевшие еще развратиться, идут, стыдливо опустив головы, а старые, все испытавшие, держатся нагло, никого не стесняясь.
— Эй, птички, куда держите курс? — смеясь, спрашивает у них Косырев.
В ответ слышится скверная брань, гнусавый смех, а одна, дряблая, с лицом, точно изжеванным, яростно сипит, оскалив по-собачьи зеленые зубы и тараща гнойные глаза.
Отвернувшись, квартирмейстер хмурит брови.
— Ну их к лешему…
— Не задевай зря, — поучает Галкин.
Впереди и сзади гремят другие повозки с отъезжающими в запас матросами.
— Что родным о тебе передать? — спрашивает Косырев.
— Я уж говорил… Главное — не забудь напомнить батьке, чтобы белоногую ни за что не продавал. Пусть лучше всю скотину сбазлает, только не кобылу. Зимою, может, в унтеры произведут — пособлю. Не послушается — серчать буду…
— Ладно — все скажу.
Галкин еще что-то наказывает, но квартирмейстер
— Савуша, друг! Ведь на родину еду, а!
— Знаю, — с досадой отвечает тот.
— Воля! Теперь я сам себе господин! Подыщу себе хорошенькую кралю и заживу припеваючи…
— Поповну?
— Обязательно. С приданым…
— Такая жать не пойдет…
— И не надо! На первое время у меня есть запасец, а там — добьюсь. Флотская служба не пропала даром — машинистом стал…
Выезжают на окраину города. Воздух становился лучше — морской, крепкий. Справа, из военной гавани, видны мачты кораблей, слева — деревья, роняющие под легким ветром мертвую листву. Здесь заметнее тихая печаль увядающей, но все еще прекрасной осени. А впереди, чуть-чуть волнуясь, игриво поблескивает море, согретое солнечными лучами, и, кажется, зовет тоскующее сердце, обещая утешить. У пристани, дымя, стоит пузатый пароход уже в полной готовности. Около него толпятся люди.
Останавливаются. Рассчитавшись с извозчиком, Косырев справляется, когда уходит пароход. Отвечают, что скоро.
Подкатывают новые повозки с матросами и пассажирами.
По сторонам дороги продают яблоки, арбузы, виноград, пирожки. Среди матросов одни уже пьяны, другие только накачиваются водкой, потягивая ее прямо из горлышка бутылки. Тут же толкутся женщины, провожающие запасных, а те, возбужденные и красные, целуются с ними, клянутся в вечной преданности.
Высокий комендор облапил за талию плотную зубастую девицу и, склонив голову к ее пухлому, как сдобный пирог, лицу, горячо говорит:
— Эх, Нюшка! Пронзила ты мое сердце, точно из пушки! Не очухаться теперь мне до гробовой доски…
Одного щеголеватого писаря встречают сразу две любовницы. Не успел поцеловаться с одной, как налетает другая. Соперницы ругаются, готовы выцарапать друг другу глаза, сучат руками, забыв о виновнике, а он, как вор, схватив свои чемоданы, торопливо бежит на пароход.
— Отступаешь, чернильная душа? — кричат ему вслед матросы.
Долговязый рулевой, окруженный кучкою людей, наигрывает на балалайке и, гримасничая, подпевает:
Засвистал наш боцман в дудку, Мы забыли про Машутку.В толпе то и дело раздается раскатистый смех.
Ритмично плещется море, будто одобряя все слышанное, а вдали возмущенно гудит сирена.
Косырев и Галкин, взяв по чемодану, направляются на пароход. В это время, загораживая им путь, выступает из толпы женщина.
— Ну что, Гриша, уезжаешь, а? — спрашивает она, глядя прямо в глаза Косырева.
Косырев вздрогнул и, остановившись, опустил чемодан. Смотрит на женщину и не верит своим глазам: перед ним Феня. Восемь месяцев прошло, как он расстался с нею, уйдя в заграничное плавание, и уже начал было забывать про нее. Теперь вспомнилось все сразу. Вспомнилась молодая привлекательная девушка, служившая в горничных у одного морского капитана; вспомнились прогулки за город, где на берегу моря в одну из теплых летних ночей под шум волн она впервые отдалась ему…