Ералашный рейс
Шрифт:
Хотелось вдребезги разбить этот круглый никелированный прибор.
Елизавета Николаевна, оглядывая запенившееся море, восторгалась:
— Все вокруг в движении, все бурлит. А сколько силы и страсти в буре! Больше всего на свете я люблю все страстное, кипучее.
Взглянув на мужа, рассердилась:
— А ты все кислый ходишь!
Капитан, хватаясь за голову, жаловался:
— Я совсем заболел.
— Почему же аспирину не принял? Какой ты, право, непослушный. Сейчас же иди вниз.
Капитан сбегал в свою каюту, где хватил три рюмки спирту.
На «Дельфине» зажгли отличительные и топовые огни.
Надвигалась угрюмая ночь. Ветер усиливался. Волны захлестывали через фальшборт, разливались по палубе. Брызги достигали до мостика.
Капитан еще раза два спускался вниз, глотал спирт, теряя захмелевшую голову и нервничая. Ему все время казалось, что пароход сносит от курса влево. Он покрикивал удивленному рулевому:
— Право руля!
И ежился под тяжестью страха.
Жена его перестала восторгаться. Широко открыв глаза, она напряженно всматривалась в воющую тьму.
Кочегарка и машинное отделение, в противоположность большим судам, здесь представляли собою одно помещение. Поэтому машинист Самохин и кочегар Втулкин работали вместе при свете специальных морских ламп. Вступили они на вахту с восьми вечера. Один шуровал в топке, следил за манометром и водомерным стеклом, другой управлял двигателем и смазывал отдельные его части.
В борта били волны. Сверху доносились хрипящие взмывы и вой ветра. «Дельфин», содрогаясь от ударов, пьяно качался, сердито гудел топкой и настойчиво шмыгал поршнями.
— Начинает, брат, поддавать, — повернувшись к машинисту, сказал Втулкин.
Самохин посмотрел на суетливого человека: лицо у него клинообразное, худое, глаза беспокойные, приплюснутый нос робко уткнулся в щетинистые усы.
— Это, по-твоему, поддает?
— А по-твоему? — спросил, в свою очередь, кочегар.
— Мне, сказать правду, смешно даже слушать. Поплавал бы ты по океанам и другим морям. Вот там иногда можно попасть в переделку. И то нипочем было, если судно подходящее и капитан знает дело. А тут что? Не море, а лужа. И разве ото пароход? Плавучий клоповник. А капитан ваш что такое? Маринованный лангуст. Тошно глядеть на все…
— А ты, брат, с ядом.
— Лучше быть с ядом, чем с лимонадом, — напиток для матросов никудышный.
Помолчав немного, Самохин заговорил о другом:
— Плавал я когда-то на севере, за Полярным кругом. Правду сказать, пароход у нас был надежный, с сильными машинами. Я тогда служил на нем за матроса. И вот однажды попали мы в ледяной шторм. Ночью было дело, в беспросветную темень. Эх, и закрутило! Казалось, весь свет с ума сошел. А холод какой был? Брызги на лету мерзли, щелкали по судну, как пулями. Того и гляди, без глаз останешься. Судно все во льду, нельзя по палубе пройти — скользко. И сам весь в ледяной коре закоченеешь. Сменишься с вахты, а в тебе пудов семь весу. Эх, никогда мне не забыть той ноченьки темной! Продлись такая буря еще немного —
— И не простуживался? — спросил кочегар, недоверчиво глядя на машиниста.
— Матросу только дай чарку водки — сам дьявол его не возьмет.
Качка усиливалась. В машину обрушилась волна.
— Чувствуешь, что затевается? — обратился кочегар к машинисту.
— А что?
— Это тебе не шутка, Машутка.
Машинист распорядился:
— Закрой световые люки.
Втулкин сбегал наверх, выполнил данное ему поручение. Вернувшись, остановился около машиниста, ежась и вздрагивая от холода.
— Насквозь промочило. Кажись, шквал приближается. Вот будет…
Кочегар не окончил: в этот момент «Дельфин» обо что-то ударился днищем и сразу остановился.
Машинист, падая, рванулся вперед с такой силой, что сбил с ног и Втулкина. Перевернувшись на железной настилке, они вскочили одновременно, глянули друг на друга непонимающими глазами. Обоих охватила жуть. Звякнул машинный телеграф. Самохин опомнился первым и застопорил машину. Под ногами раздавался грохот. Это пароход бился о подводные камни. Содрогался весь корпус и вся машина. Втулкин в ужасе кинулся бежать, но машинист вовремя схватил его за грудь и повелительно рявкнул:
— Стой! Куда?
— Наверх.
— Не было команды, чтобы уходить с вахты!
Кочегар остановился, оглушаемый грохотом и скрежетом разбивающегося судна. Он оцепенело смотрел на машиниста, выкатив глаза, точно рыба, вытягиваемая удочкой из воды. В следующий момент, придя в себя, начал вырываться.
— Ты что — начальник надо мною?
— Да, начальник. И могу твою сопатку искровянить, если будешь вырываться.
Самохин говорил уже спокойно, но в то же время властно. А сам, не обращая внимания на мольбы укротившегося кочегара, посматривал на циферблат телеграфа, ожидая сигнала дать ход назад. Никакого распоряжения с мостика не было. Только глухо доносился с палубы топот ног и смутно слышались голоса людей, из которых ничего нельзя было разобрать. Наконец Самохин отпустил кочегара, строго наказав ему:
— Узнай, в чем дело, и сейчас же обратно!
— Ладно, — примиренно бросил на бегу Втулкин, поднимаясь по железному трапу.
Машинист остался один, мысленно ругая капитана. Он начал заглядывать под настилку, поднимая одну плиту за другой. Проломов нигде не было. Вдруг грохот прекратился, и «Дельфин» снова свободно закачался. Мелькнула догадка: очевидно, большая волна, приподняв, сняла его с камней.
Самохин облегченно вздохнул. Почувствовалась усталость в ногах. Он сел на железную табуретку, прикрепленную к борту, и закурил трубку. Глаза невольно скользили по настилке, ожидая появления воды. Но пароход, по-видимому, отделался только вмятинами. Это окончательно успокоило машиниста. Сидел он так долго, ожидая распоряжения с мостика. Давно уже прекратился на палубе топот ног, не было слышно ни одного человеческого голоса. А больше всего его удивляло, что не возвращался кочегар.