Ересь
Шрифт:
— Кто же победил в этом споре? — нетерпеливо спросил Сидни, даже не приглушив голос. Глаза его сверкали, словно омытые струями воды, стекавшей с высокой тульи шляпы на лицо.
— Никто, — ответил я. — Когда они спустились в хранилище, рукописи там не было. Выяснилось, что случилась ужасная ошибка: за несколько месяцев до этого манускрипт вместе с целой кипой других греческих рукописей приобрел английский коллекционер.
— Кто же это был?
— Не знаю. И Веспасиано этого не знал. — Я глубоко вздохнул. — На этом кончается история Пьетро. Он сказал мне, что и дед его не знал никаких подробностей: неизвестный английский книгочей проездом
— Но почему ты решил, что рукопись в Оксфорде? — после паузы спросил Сидни.
— Я стараюсь рассуждать логически: английские библиофилы прошлого века были люди образованные и, как правило, богатые, раз уж они могли путешествовать по континенту и скупать редкости. Насколько мне известно, английские джентльмены имели обыкновение завещать свои книги тем университетам, в которых они учились, ибо содержать частные библиотеки по карману лишь немногим, таким, к примеру, как ваш доктор Ди. Если Гермесов трактат попал в Англию, он вполне мог очутиться в Оксфорде или в Кембридже. Там я и должен искать его.
— А если найдешь?.. — начал было Сидни, но тут его лошадь неожиданно шарахнулась в сторону и громко заржала: откуда ни возьмись на дорогу выскочили две маленькие фигурки.
Мы резко натянули удила, и пфальцграф со слугами едва успели остановиться; их лошади ткнулись мордами в крупы наших. Двое оборванных ребятишек, девочка лет десяти и мальчик еще моложе, месили босыми ногами грязь. На правой щеке у девочки расплылся лиловый синяк. Она протянула к нам тощую ручонку, ладонью вверх, и заговорила, обращаясь к Сидни. Голос ее был жалобен, но глаза смотрели нагло и дерзко.
— Милостыньку, господин, двум бедным сироткам!
Филип покачал головой — не отказываясь, а скорее сокрушаясь о несовершенстве мира сего — и потянулся за висевшим у него на поясе кошельком. Он уже достал монету, но тут сзади послышался вопль. Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как одного из пфальцграфовых слуг стаскивает с коня какой-то коренастый крепыш, вместе с двумя другими бесшумно вынырнувший из леса. Пфальцграф тоже вскрикнул, но тут же опомнился, пришпорил коня и галопом промчался между мной и Сидни. Маленьких побирушек он чуть было не раздавил — они едва успели отпрыгнуть в кусты у обочины. Я соскочил с коня, выхватил из-за пояса нож (тот самый, что подарил мне Паоло) и прыгнул на спину одному из бандитов, уже замахнувшемуся дубиной на второго слугу, чтобы выбить и его из седла. Сидни чуть промедлил, но потом тоже спешился и, обнажив меч, набросился на двух других грабителей, которые уже резали ремни, крепившие сундуки к седлам.
Мой противник обернулся ко мне, но я схватил его за руку и отвел удар. Бедолага-слуга за это время успел хлестнуть поводьями лошадь, и та рванулась в сторону, унося всадника из-под занесенной дубины; второй бандит подбежал ко мне, размахивая ножом, и поранил мне ногу, когда я попытался отпихнуть его. Вот теперь я обозлился по-настоящему и ринулся на него с ножом. Но в этот
— Бросай нож и убирайся к черту, откуда пришел, — прошипел я. — Быстрее, пока я не передумал.
Он молча поднялся, снова поскользнулся второпях и кинулся обратно в лес. Отчаянный вопль у нас за спиной придал ему скорости. Я обернулся: один из бандитов, с которыми схватился Сидни, медленно валился наземь: поэт проткнул ему бок мечом. Последний из троих нападавших с ужасом поглядел на распростертое в грязи тело товарища и тоже задал стрекача. Сидни вытер меч о мокрую траву и убрал его в ножны, все еще тяжело дыша после схватки.
— Он мертв?
Сидни пренебрежительно оглянулся через плечо.
— Жить будет, — проворчал он, поджимая губы. — Но в следующий раз поостережется нападать на проезжих. Это опасная дорога, нам следовало подготовиться получше. Ты отлично показал себя, Бруно! — восторженно добавил он. — Для служителя Божия так просто замечательно.
— Не знаю, числит ли Господь меня по-прежнему среди своих служителей. Но за три года блужданий по Италии я научился защищать себя. — Я тоже вытер лезвие ножа о траву, мысленно благодаря своего предусмотрительного друга: не впервой подаренный клинок выручал меня.
Сидни задумчиво кивнул.
— Да, припоминаю: в Падуе ты рассказывал, что у тебя вышла какая-то неприятность из-за драки в Риме. — Он смотрел на меня с легкой улыбкой, как бы ожидая рассказа.
Я ответил не сразу. Случалось у меня в прошлом такое, о чем я предпочел бы никогда не вспоминать. Лучше бы в Англии меня знали как выдающегося философа при французском дворе, а не как беглеца, скитавшегося по Италии и преследуемого по обвинению не только в ереси, но и в убийстве.
— В Риме какой-то доносчик сдал меня инквизиции. Но к тому времени, как мерзавца выудили из Тибра, я уже покинул город, — тихо ответил я.
— Ты убил его? — лукаво ухмыльнулся Сидни.
— Насколько мне известно, это был пьяница и мелкий жулик, а я мыслитель, Филип, — мыслитель, а не убийца, — подчеркнул я, пряча кинжал в ножны.
— Не очень-то ты обычный философ, Бруно, уж это с первого взгляда видно. Ладно, подробности потом, а теперь надо отыскать нашего поляка, — вздохнул Филип.
Спасенный мною слуга стоял чуть впереди и с трудом сдерживал обоих наших жеребцов — те ржали и били землю копытами, испуганно кося глазами.
Мы успели отбить нападение прежде, чем разбойники перерезали ремни, но один из сундуков висел ненадежно, и нам пришлось его закрепить, прежде чем снова пуститься в путь. Пфальцграфа мы нагнали за поворотом, под деревом. Сидни извинился перед ним за неприятности, причиненные английскими разбойниками, хотя, на мой взгляд, ему самому не мешало бы извиниться за свою трусость.