Еретик

Делибес Мигель

– Нет, – ответил Сиприано.

Прощаясь, дон Игнасио заколебался. Сиприано уже не ребенок, чтобы его поцеловать, вдобавок он, Игнасио, для него почти незнакомый человек. Он взял мальчика за плечи, слегка наклонился, потом выпрямился, отпустил Сиприано и протянул ему руку с перстнем. Ему хотелось бы проститься по-другому.

– Прощай, Сиприано, – сказал он. – Продолжай учиться. Пользуйся познаниями дона Лусио, он превосходный учитель. Ты никогда в этом не раскаешься.

VI

В августе месяце, на второй год после поступления в школу, Сиприано вместе с двумя соучениками и двумя братьями из монастыря Пресвятой Троицы участвовал в обряде освящения полей. Весь их класс, разделенный на группы, обходил поля, окружавшие город, и просил у Бога «налитого колоса и обильного зерна». Мальчикам было приятно общаться с земледельцами, молотить зерно, понукать мулов, ездить верхом на молодых осликах и пить из глиняных кувшинов. После чтения «Pater noster» и других положенных молитв крестьяне вручали школьникам несколько снопов пшеницы, которые они, возвратясь в школу, клали в Ящик для подаяний, и на следующий день превращали на рынке в наличную монету. Сиприано в компании с Тито Альбо и другим товарищем, прозванным Бродяжкой, далеко превзошел самую удачливую группу и в начале занятий удостоился похвалы Писца.

В ту пору Сиприано уже стал задумываться

над вопросами совести. Он внимательнейшим образом слушал учителя Закона Божьего, но усердие на этих уроках не приводило к духовному спокойствию. Более того, ему казалось, что его религиозное воспитание оставляет желать лучшего. Падре Арнальдо рассказывал им о молитве устной и молитве мысленной, отдавая предпочтение первой в том случае, если молящийся способен полностью сосредоточиться. «Мы не должны оставлять Господа Бога нашего в одиночестве», – говорил падре Арнальдо. – «Воспользуйтесь переменкой и навестите Его». Сиприано начал посещать часовню во время перемены. То была давняя традиция, и некоторые из учеников ее соблюдали. Ему нравились безлюдье и тишина храма, куда едва доносился шум резвившихся во дворе товарищей. Преклонив колена на деревянной скамеечке, Сиприано неустанно повторял две заветные мольбы: он молился о Минервине и о своем будущем после того, как окончит школу. Во время молитвы он был спокоен. Но когда уходил, омочив пальцы в небольшой чаше со святой водой, стоявшей у двери, тут-то и начинались сомнения: когда он молился и осенял себя крестным знамением, думал ли он о распятии Господа нашего или о ходулях и игре, ожидавшей его во дворе? Сомнения с каждым разом становились все более глубокими и терзающими. А если он, увлекшись игрой, их отгонял, они потом уже не оставляли его все утро. Тогда он возвращался в часовню и еще раз крестился святой водой, очень медленно и сосредоточенно. Но и это не умиротворяло его душу. Только выйдет во двор, опять одолевают сомнения, достаточно ли он был серьезен, и он снова возвращался в часовню, чтобы осенить себя крестным знамением со святой водой совсем медленно, истово сосредоточиваясь на четырех основных движениях. Но увы, согласно предостережениям падре Арнальдо, он пришел к выводу, что его просьбы были исключительно эгоистическими: он просил о себе, о том, чтобы со временем его жизнь сложилась удачно, и просил о Минервине, единственном человеке, которого он любил в этом мире. И тогда он решил просить также о Жеребце, чтобы тот на прогулке не теребил свою палку и не заставлял Детку приходить к нему в постель, когда приспичит. И еще о Тито Альбе, к которому начал питать привязанность. Мало-помалу просьб прибавлялось (о Деревенщине, чтобы у него открылись пути понимания, о Писце, чтобы он наставлял их разумно, или об Элисео, бывшем ученике интерната, чтобы его хозяин исполнял условия контракта), так что посещения часовни занимали все время переменки. Из-за этого у Сиприано не оставалось времени разрядить духовное напряжение, и по субботам, в утешительных беседах с падре Товалем, который исповедовал в двух стоявших одна напротив другой исповедальнях и накрывал белоснежным платком лица исповедника и кающегося, Сиприано сознавался, что его просьбы Господу продолжали быть эгоистичными по простой причине, что он в них стремился не к миру и счастью своих друзей, а к успокоению собственной совести. Падре Товаль ободрял его, убеждая продолжать в том же духе, но поменьше думать о себе самом и о причинах своих поступков, и однажды, чтобы помочь Сиприано, устроил ему беглый экзамен по десяти заповедям. Но когда дошли до четвертой, до почитания отца и матери, Сиприано сказал падре Товалю, что его мать умерла при его рождении и что отца своего он ненавидит всеми силами и чувствами. Тут исповедник наткнулся на серьезный случай, и, хотя Сиприано рассказал о грозных взглядах отца и его издевательствах, падре Товаль не одобрил отвращения сына к отцу. «Отец нас породил, и за одно это он заслуживает нашего уважения. Как мы сможем любить Господа нашего на небесах, если не любим своего отца на земле?» Смутные сомнения Сиприано теперь стали конкретней: ему, выходит, следовало молиться не столько о Жеребце, сколько о своем отце и своих чувствах к нему. Он вышел из исповедальни ошеломленный, от стыда даже уши покраснели. В дальнейшем Сиприано, заходя в часовню во время перемен, упоминал в молитвах отца, но делал это машинально, не потому, что его полюбил, а потому, что так велел падре Товаль. Сомнения его лишь укреплялись: я не могу одновременно любить человека и ненавидеть его, говорил он себе. И, думая об отце, видел его злобный, уничтожающий взгляд и понимал, что молитва о нем в его устах бессмысленна. Сиприано перестал ходить причащаться. Его друг Тито Альба заметил эту перемену и однажды, на прогулке по городу, спросил, в чем дело. «Н…ненавидеть это ведь грех, не правда ли, Тито?» «Конечно, грех», – сказал Тито. «А ненавидеть отца еще более страшный грех, правда?» Тито Альба пожал плечами. «Я не знаю, что такое отец», – сказал он. «И что я могу поделать, если при одной мысли о нем в моем сердце пробуждается ненависть?» «Ну что ж, – сказал Тито, – тогда молись, чтобы этого не было». «Но если, несмотря ни на что, бывает именно так, и я ничего не могу поделать, неужели я буду гореть в аду только за то, что ненавидел отца и не мог его любить?» Тито Альба колебался. Однако его выпуклые глаза с короткими веками светились теплом и кротостью. Они были непохожи на глаза дона Бернардо. «Поговори с падре Товалем», – вполголоса сказал он. «Но я же беседую с ним каждую субботу», – поспешно возразил Сиприано. Тито Альбу огорчала скорбь его друга. Чтобы отвлечься, он посмотрел на пару, шедшую впереди: «Гляди, этот свинья, Жеребец, опять теребит свою палку. Вот за него ты должен молиться». Сиприано негодующе замахал руками: «Но ведь невозможно брать на себя все грехи мира, все его свинство! Разве не так?»

От падре Товаля тоже не укрылось душевное смятение Сиприано. Они беседовали о грехах, доставляющих не наслаждение, но боль, – например, ненависть или зависть. Падре Товаль посоветовал ему предложить Господу во искупление греха отвращение к своей ненависти, но Сиприано это не убедило. «Э…это было бы обманом, падре, обманом меня самого и также обманом Бога. Предложить Ему мою ненависть было бы для меня унизительно».

Третий год в школе принес Сиприано много волнений. Несмотря на хорошие отношения с большинством соучеников, на успехи в науках, он не чувствовал себя удовлетворенным. И угнетали его не только угрызения совести. Его начала возмущать человеческая несправедливость, тот факт, что дон Бернардо мог платить стипендию за трех его товарищей, – которые вдобавок даже не знали его отца, – ради того, чтобы он, Сиприано, мог учиться; возмущало и то, что Детка покорно шел на зов Жеребца, хотя бедняге это было неприятно, но он смирялся с унижением, потому что был слаб; смущало и то, что начала пробуждаться его собственная плоть, и он замечал странную силу, которая преображала его тело и требования которой оказывали влияние на его волю. Теперь он начал понимать Жеребца, хотя ему было отвратительно насилие этого парня над Деткой ради ублажения своей плоти. Эти новые чувства изменяли его характер, у него бывали порывы агрессивности, он жил, ощущая постоянное недовольство собой. Иногда он сам ловил себя на том, что присваивает себе никем не признанную роль блюстителя справедливости, как в ту ночь, когда он в полутьме спальни остановил Детку, покорно направлявшегося к призвавшему его Жеребцу:

– Не жди его, Жеребец! Детка в эту ночь к тебе не пойдет, – сказал Сиприано.

Но внезапно на другом конце спальни раздался необычный шум. При тусклом отсвете реки, сочившемся через окна, Сиприано увидел, что Жеребец в ночной рубахе бежит меж двумя рядами кроватей, направляясь к нему. И вот, Жеребец уже улегся рядом с ним, он ощущает его мерзкое дыхание, слышит грязные словечки, чувствует его мужскую силу, его грубые объятия, и тут Сиприано с полным спокойствием согнул ногу и нанес Жеребцу сильнейший удар коленом в пах и, толкнув его изо всех сил, сбросил с кровати. Несколько минут все слышали стоны Жеребца, очутившегося на полу, – он скулил, как побитый пес. Затем в спальне воцарилась напряженная тишина. Жеребец в полутьме медленно поднялся и, держась руками за живот, сказал:

– Завтра на перемене жду тебя во дворе.

Во дворе, в углу возле стены гимнастического зала, скрытые от любопытных глаз, разыгрывались драки между школьниками. Когда назначался поединок, там собирались все мальчики и окружали дерущихся. Поскольку охотников драться с Жеребцом было мало, он впервые участвовал в таком поединке. Пока еще никто не осмеливался сойтись с ним один на один. Оба бойца в это утро вели себя по-разному. Жеребец с его длинными, неуклюжими ручищами надеялся ухватить Недомерка за шею и перевернуть его, а тот поджидал противника на расстоянии, не давая ему приблизиться. Преимуществом Сиприано была быстрота его движений. Пока Жеребец поднимал руку, маленькие твердые как камень кулачки Сальседо трижды ударили его по носу. Товарищи молча наблюдали за дракой. Лишь изредка слышались замечания: «Гляди, как ловко бьет Недомерок!» А Толстяк Клаудио объяснял каждому в отдельности, что Недомерок тащит покойников из лазарета Милосердия сам, без чьей-либо помощи, и что мускулы у него стальные. Вот Сиприано еще раз стукнул кулаком правой руки по обалдевшей физиономии Жеребца, и у того пошла кровь из носу. Толстяк Клаудио опять напомнил, что Недомерок ух как силен, а тот кружил возле соперника, ловко пригибаясь всякий раз, когда верзила пытался схватить его за шею. Жеребец выдержал еще несколько ударов. Все это походило на представление древнего неравного поединка Давида с Голиафом. И Давидом был этот невысокий для своих лет мальчик, наделенный поразительным проворством и каменными мышцами. Кафтан Жеребца уже окрасился кровью, и он сквозь зубы злобно подстрекал соперника, обзывая его карликом и грязным козлом, однако Недомерок не поддавался на провокацию, не бросался разить вслепую и соблюдал дистанцию. Удары его кулаков были подобны надоедливым укусам насекомого, выводили противника из равновесия. И когда, по прошествии пяти минут, Жеребец, позабыв об осторожности, впрямую атаковал наглеца, уверенный, что тот на самом-то деле хиляк, Сиприано встретил его таким ударом по правой скуле, что он зашатался. Следующий удар заставил Жеребца упасть на одно колено, но он тут же, словно устыдившись своей слабости, вскочил на ноги и выбросил вперед правую руку, пытаясь схватить врага. Сиприано, однако, увернулся, вовремя отскочил назад, и, когда Жеребец, после тщетного броска вперед, зашатался, нанес ему два удара по носу, и Жеребец попятился, задыхаясь и придерживая обеими руками кровоточащий нос. Стоявшие вокруг мальчики молчали, но, поскольку Жеребец, по всей видимости, не собирался продолжить бой, к нему подошел Тито Альба.

– Слушай, Жеребец, – сказал Тито, – иди переодень кафтан, пока Писец тебя не увидел.

И он проводил товарища в спальню, а Сиприано тем временем привел в порядок свой костюм. Он смотрел, как Жеребец покидает поле боя с помощью Тито Альбы, и лишь тогда товарищи окружили его, удивляясь его силе, стали трогать его бицепсы, а он, засучив холщовую штанину, вытягивал ногу и показывал им свои твердые и напряженные, как канаты, икроножные мышцы.

В ближайшую субботу Недомерок покаялся в своем грехе.

– Я избил товарища так, что у него пошла носом кровь, падре, – сказал он.

– Возможно ли это, сын мой? Разве ты не знаешь, что даже самый презренный из людей представляет собой живой храм Святого Духа?

– Он обижал других мальчиков, падре, он драчун.

– И кто же он, этот твой товарищ? Он из нашей школы?

– Этого я не могу вам сказать.

На уроке Закона Божьего падре Арнальдо говорил о своем труде наставника и о том, что ученики обязаны усвоить его наставления, чтобы в будущем могли прийти на помощь тому, кто свернет с пути истинного. Это были приблизительно те же слова, которые говорила Минервина, когда учила Сиприано молиться. «Если ты, золотце мое, будешь осужден на вечные муки из-за своего незнания, я попаду в ад из-за того, что тебя не научила». Двадцать лет спустя она повторяла слова дона Никасио Селемина из Сантовении. И Сиприано, слушая поучения падре Арнальдо, подумал о Жеребце, забыл о своей ненависти к отцу, и его ум заполонила скорбь об ужасном одиночестве своего товарища. Никто его не любит. Он решил выбрать подходящую минуту, подойти к нему с лаской, помочь. И однажды, во время дневной прогулки, он попросил Деревенщину стать рядом с Тито Альбой, чтобы он мог идти в паре с Жеребцом.

– А теперь чего тебе надо? – спросил тот, увидев Сиприано рядом с собой.

– Я хочу с тобой поговорить, Жеребец. Хочу попросить прощения за ту драку. Я не хотел тебе повредить.

– Какое тебе дело до меня? Можешь убираться подальше!

– Мне есть дело до всех моих ближних. Мы должны помогать друг другу.

Навстречу шеренге школьников шли две молодые женщины с корзинами. Жеребец уставился на них да еще и обернулся, нагло разглядывая их сзади, любуясь их колышущимися ягодицами. Потом повернулся к Сиприано.

– Знаешь, что я тебе скажу, Недомерок?

– Что? – с надеждой спросил Сиприано.

– Можешь убираться в задницу, я хочу заняться своим делом.

Сиприано укоротил шаг, чтобы постепенно отстать.

– Я еще поговорю с тобой, Жеребец, – все же заметил он робко. – Если когда-нибудь я тебе понадоблюсь, позови меня.

В следующую неделю город заполонили священники, белое духовенство, монахи, каноники и епископы. В первый день прибыло их сорок или пятьдесят, во второй – сто шестьдесят, и, прибавляясь в такой пропорции, набралось полторы тысячи. Первая встреча подкидышей с клириками во время прогулки наделала много шума. Школьники хранили благочестивую традицию лобызать благословляющие их руки в знак почтения, однако в этом случае рук было столько и столько уст, желавших их облобызать, что на улице Сантьяго образовалась пробка, и еще долго люди не могли пройти. Когда же школьники вернулись в школу, Писец похвалил их за примерное поведение, но настоятельно попросил не выказывать впредь подобного рвения, пока будет длиться Конференция. Сто раз на дню слышали они упоминание о Конференции. Слово «Конференция» звучало повсюду. Глядя на плотные группы клириков, снующих по всему городу, прохожие говорили: «Идут на Конференцию» или «Возвращаются с Конференции». На ней было сосредоточено все. И впрямь, было так много заседаний и столько всяческих комиссий, что стайки клириков, спешивших по улицам во всякий час, обязательно либо шли с Конференции, либо шли на Конференцию. Несколько месяцев подряд Конференция господствовала над всем. В окрестных монастырях и в обителях самого города не оставалось ни одного духовного лица.