Ермак
Шрифт:
Мещеряк недосчитался на своем струге дозорного и понял, что дозор погиб. Весь.
И Ермак.
Молчаливо и быстро собрались казаки, едва обсушившись. И по тому, как налегали они на весла, как без песни гнали и гнали к Кашлыку, Мещеряк понял, что у всех на уме одно и то же.
На подходе к городищу увидели три струга под берегом и казаков, копошащихся возле. Мещеряк вглядывался в них, ища знакомую фигуру старого атамана, и не видел его. Из острога выбежали все казаки. Не выдержав, Мещеряк закричал:
— Станичники, Ермак
— Нет! — донеслось с берега.
Спешно причалили, разгрузили струг. Словно от этой торопливости что-то могло измениться.
На трех стругах тоже недосчитывались дозорных. День и ночь болтались казаки по берегу, дожидаючись последнего струга, цепляясь за последнюю надежду, что, может, на нем вернется атаман. О том, что он может быть убит, никто не говорил вслух — так страшно это было.
К обеду следующего дня причалил последний струг. С него снесли два трупа казаков-дозорных. Оба были убиты стрелами.
Один добежал до струга и умер в пути, труп второго подобрали на мысу, куда вернулись, как только ушли татары. Ермака ни среди живых, ни среди мертвых не было.
Два дня спустя через остяков татары передали, что могут продать еще четыре трупа убитых на мысу казаков за малый выкуп.
Выкуп тут же собрали и отдали. Вскоре остяки привезли на лодках и вывалили на песок четыре мешка. Оттуда выкатились отрубленные головы, руки и ноги убитых.
— Это они уж над мертвыми глумились, — в один голос согласились казаки. — Все приметы, что рубили головы мертвым.
Казаков похоронили в одной могиле. Мещеряк опросил побратимов погибших, и стали поминать их по Божьим именам на панихиде: «Убиенных рабов Божьих Якова, Романа, Петра, Михаила, Ивана и Петра же другого, в струге убитого...»
Слабо теплилась надежда, что Ермак попал в плен. О том, что каждый готов был на любую муку ради его выкупа, даже не говорили. Мещеряк каждый день расспрашивал остяков, вогулов и других лесных людей, а также татар, приходивших к Каш лыку или захваченных казаками на промыслах: что слышно о Ермаке? Но вестей не было никаких.
Лазутчики доносили, что татары соединились. Карача и Кучум с сыновьями купно громят дружественные казакам улусы и собираются на Кашлык. Но все это Мещеряк слышал как сквозь пелену. Он все еще надеялся, что Ермак жив. Лежа в своей землянке на полу, он перебирал в памяти все бои, все плавания и походы, все разговоры с Ермаком. Иногда ловил себя на том, что плачет или скулит, как щенок потерянный.
Он доставал красный кафтан Ермака и, завернувшись в него, забывался коротким сном. Зачем он это делал? Верилось ли ему, что кафтан хранил тепло жизни товарища, или он делал это бессознательно, как ребенок, что цепляется за юбку матери?
Казаки начинали роптать и требовать выборов атамана, нужно было принимать решение: ждать приступа в Кашлыке или уходить, а Мещеряк медлил. Ночью, мучаясь от бессонницы, ходил он по городищу. Зашел в пустую атаманскую избу. Сел
Странную бодрость явило в нем это видение. Он понял, что Ермака нет более среди живых и ждать его более не следует.
Но почему-то эта мысль не порождала печали. Будто Ермак отошел куда-то с посольством и скоро вернется с хорошими вестями. Не было пустоты в душе, как в дни ожидания. Все определилось, стало на место. I
Утром собрали Круг. Не спорили, не ругались. Мещеряк, избранный единогласно, объявил, как само собой разумеющееся:
— Уходим. Уходим скорееча! Все. Пойдем на полночь Печорским путем, и ежели дня за два не соберемся — тамо как раз под снег попадем. Сбирайтесь скорейча, детушки, — добавил он вдруг неожиданно для себя по-ермаковски.
На это не обратили внимания. Не возражал никто — безропотно грузились в струги. Острог жечь не стали, твердо веруя, что еще придется вернуться, да и возиться с ним охоты не было.
— С Богом, братцы, в добрый час! — махнул шапкой Мещеряк, и семь тяжелогруженых стругов пошли на Север, на Обь, к Ледяным морям, где по самому закраю льдов была дорога через Камень на Русь.
Всю оставшуюся жизнь казнил себя Мещеряк за то, что не разобрал, что говорил ему Ермак, когда явился в атаманской избе. Мещеряк решил, что атаман велел уходить. Но годы спустя, за чарой, в беседе, уронив хмельную голову, плакал:
— Прости, батька! Не послушал я тебя! Остаться надо было! Остаться!
Не знал Мещеряк, не знали казаки, что долгожданное мощное подкрепление из Москвы волокло струги и многотяжкие припасы через Камень по Ермакову проходу как раз в те дни, когда они покидали Кашлык.
Неизвестно, что подействовало: то ли чуть не ежедневные хождения казаков легковой станицы в приказы, где Черкас и все бывшие с ним в один голос умоляли, просили, требовали: «Снарядите отряд! Оснастите его тем, чем мы скажем!»
То ли явившийся в полном ужасе от Сибирского огромного ханства, от его просторов и малолюдности стрелецкий голова Глухов, который приплетал с три короба, расписывая достоинства и недостатки ниспосланного Богом нового царства, то ли точные сведения, полученные от Маметкула, которого всячески ласкали, ценя в нем отважного воина и опытного помощника правителя (эта политика сильно выручала Москву, но каково было русским и иных народов мужикам, когда ни с того ни с сего над ними хозяином ставили татарина или немца, не говорящего по-русски?), неизвестно, какие обстоятельства наконец сыграли роль, но шедший в Сибирь отряд под командой воеводы Мансурова был снаряжен основательно и добротно.