Ермолка под тюрбаном

Я не помню, где и когда я впервые услышал о Шабтае Цви – еврее Османской империи родом из Измира (Смирны), известном в официальной истории еврейства как лжемессия. Он публично извратил, перевернул с ног на голову все концепции ортодоксального иудаизма и затем – в 1666 году – к ужасу всех, кто в него поверил, обратился в мусульманство. Он умер в изгнании на границе с Албанией через десять лет после перехода в Ислам.

Триста лет спустя я оказался в Иерусалиме, эмигрировав из России. Я думаю, мой инстинктивный интерес к современным версиям апокалиптических видений и мессианских ожиданий (я, лишенный российского гражданства, ждал четыре года свою жену Нину Петрову, оставшуюся за «железным занавесом» в Москве) лишь отчасти объяснял мое любопытство к судьбе этого вероотступника. Я помню вздрог от самой идеи: еврей обращается в мусульманство и вносит в свою версию суфийского ислама элементы иудаизма; значит, можно жить с двойственностью личного прошлого, уехав из России навсегда? В ту эпоху мое знакомство с историей Шабтая

Салоники считают центром саббатианства. Но для меня это был некий мифический город, откуда в шестидесятые годы на Советский Союз шла ретрансляция «Часа джаза» легендарного Уиллиса Коновера по «Голосу Америки», где музыкальная заставка «A» Train Дюка Эллингтона до сих пор звучит у меня в ушах мемуарной отметкой, связанной именно с этой радиостанцией, с глушилками и с мистической точкой земного шара под названием Салоники. Это был город, откуда манил нас к себе зарубежный голос. Голос загадочной Америки. И добился своего: не прошло и пятидесяти лет, и я прибыл в Салоники собственной персоной. Российские связи продолжают рифмовать сюжеты нашей западной жизни. Я попал в Салоники несколько незаконным образом, но не как «тать в ночи» (см. послание апостола Павла к Фессалоникийцам), а благодаря моей подруге Ире Вальдрон и ее московским друзьям-художникам. Они в перестроечные годы сблизились с гречанкой Марией Цанцаноглу. Мария – бывший атташе по культуре при греческом посольстве в Москве, специалист по Хармсу и русским абсурдистам, позже возглавила Государственный музей современного искусства в Салониках. Она стала и инициатором первой биеннале в этом городе саббатианства.

Удалось ей это, видимо, по двум причинам. Первая – в связи с импровизированным вернисажем на борту парохода. Эта концептуальная, так сказать, авантюра состоялась на борту грузового судна из России в перестроечную эпоху. Этот пароход, прибывший в Салоники с сухогрузом, как объяснил мне российский художник Никита Алексеев, стоял тут без дела на якоре чуть ли не целый год: власти наложили на него арест за неуплату портовых налогов и таможенных пошлин. В те перестроечные анархические годы заезжим москвичам пришло в голову превратить этот пустопорожний пароход в плавучий авангардный вернисаж. Российские концептуалисты раскрасили пароходную трубу, обили фанерой палубу, вставили тут и там рамы и стекло, и получилась первая биеннале.

На всех, кто прибывает в Салоники впервые, город производит впечатление не очень уютного, большого и шумного, несколько пыльного индустриального греческого порта. (В заброшенных портовых складах и расположились экспозиции биеннале.) Греция, которую я знал, это туристическая Греция обаятельных зеленых островов Ионии (там, где Итака и Парос), а не знойной желтизны отроги Эгейского моря. Салоники же – это второй по масштабам порт после Афин. Знакомая, но несколько стертая в памяти, как будто из полузабытого сна, огромная набережная с шоссе вдоль прибрежной полосы, с серебристыми эвкалиптами и пальмами, серый асфальт, голубое море, и белый пароход выглядывает из-за рифленых крыш припортовых складов. Там, у самой воды, эти складские помещения переделали в модные кафе с надстройками из хрома и стекла – главным образом для туристов, прибывших с визитом в выставочные залы биеннале. В годы после Второй мировой войны – в эпоху лицемерно демонстративной эгалитарности – город Салоники обрел мещанско-безликий крупноблочный фасад с бульварами и фонтанами, но выше по холму еще остались крупные особняки турецкой знати среди тенистых аллей и скверов. В закоулках, на площадках и в сквериках старой припортовой части города, обсаженных платанами и шелковицей, стоят столики обаятельных греческих ресторанчиков (греки были лучшими рестораторами при султанах), где я пил греческую ракию (анисовую водку), разводя ее, как это полагается, водой. Ракия, как и узо (как и турецкий арак или французский пастис), от воды белеет. От нее веяло зубным порошком, как в детстве, и этот запах смешивался с уличным бензином и с ароматом обугленного на ресторанных мангалах мяса и жареного октопуса, шипевшего под брызгами выжатого лимона.

Но за этой средиземноморской скукой, в ее псевдоэллинском варианте в припортовом районе, можно и сейчас обнаружить закулисную жизнь бывшей Османской империи: лабиринт улочек и старинный рынок гудят ночными барами и клубами сомнительной репутации – Салоники был городом легендарным по густому замесу проституции и криминала, разнообразного в своей этнической мультикультурной пестроте. Я попал с друзьями в один из таких подозрительных баров, где люди, уставшие от собственных слов, благодарны дикой оглушающей музыке. Танцевала одна пара. Тьма разрезалась мелькающими лезвиями света, как в киноэффектах замедленной съемки убийства. И в этом световом мелькании я понял, что у партнера отрезана по локоть рука. Его девице мешала узкая юбка, она подтянула ее до трусиков, и культя, попадавшая ей между ног, казалась огромным пенисом. В этой сцене был разнузданный, хулиганский эксгибиционизм. Я не понимал, чем эта танцующая пара – кроме порнографического курьеза – всех заинтриговала (я глядел на них добрых полчаса). Я думаю, дело вот в чем: в них не было страха выглядеть как-то не так со стороны, в чужих глазах.

Есть такие города – непрезентабельные, без архитектурных излишеств и с дешевыми барами, где оседает публика сомнительного свойства, среди которой я не выделяюсь странным чудаком. Может быть, потому, что в городской истории Салоник сыграли роль мои еврейские предки? Но мои предки (те, которые фигурируют в уцелевших семейных архивах) были из Белоруссии, в то время как евреи Салоник – сефарды – считали себя аристократами с испанским прошлым и считали ашкеназийцев из Восточной Европы плебсом. По прибытии я, как послушный турист, взялся изучать этот город, и в крупном книжном магазине тут же приобрел страшно увлекательную книгу Марка Мазовера об истории, топографии и мифологии Салоник [1] – городе Александра Македонского (на набережной возведена, разумеется, древняя башня в его честь). Salonica. Salonicco, Selanik, Solun, Salonicha, Salonique, Salonika? Как только не называли античный город Фессалоники, чье древнегреческое название – это имя сводной сестры Александра Великого – Фессалоники: ее назвали так в честь его победы (греческое – ники) над Фессалонией. Все это я добросовестно выуживал из путеводителя. Но каждый, кто в отличие от меня получил хоть какое-то элементарное религиозное образование или просто знаком с Новым Заветом, тут же связал бы Салоники с еще одним вероотступником – апостолом Павлом, бывшим евреем Савлом.

Апостол Павел в послании к фессалоникийцам призывает нас всех постоянно бодрствовать, поскольку конец света (точнее, тьмы) придет «как тать в ночи», прокрадется к нам в душу, как вор. То есть пришествие Спасителя, как осторожного и хитроумного грабителя, можно и не заметить. Второго пришествия пока не произошло (насколько нам известно), но вторжений, изгнаний и перемещений народов тут всегда хватало. Римляне, византийцы, турки и, наконец, греки новой эпохи (то есть македонцы и албанцы). Тут всегда были и славяне – главным образом, болгары. Кого тут только не было. Но с расцветом Османской империи, то есть с пятнадцатого столетия, город стал в очень сильной степени еврейским (евреи бежали в Турцию от инквизиции), а к концу девятнадцатого столетия все остальные народности, включая мусульман, были в меньшинстве. Благодаря усердному изучению книги Мазовера я узнал, что Салоники стал и центром саббатианцев: именно сюда направил свои стопы Шабтай Цви, когда был изгнан из Измира. Пора коротко изложить то, что я узнал о саббатианстве – сначала из книги Мазовера, а потом из нескольких толстых монографий об этом апостате, вероотступнике.

Сын агента английских торговых фирм в Турции, Шабтай Цви, как и полагается юноше из добропорядочной семьи города Измира, изучал Талмуд, стал раввином со склонностью к изучению Каббалы, но в какой-то момент произошел слом, личный надрыв, внутренняя революция. Он стал вести себя неадекватно и непредсказуемо – вплоть до богохульственных актов, вызвавших сначала раздражение, а затем и суровые административные меры по пресечению его активности со стороны местных раввинов. Изгнанный из Измира, он объездил все крупные города Османской империи, обворожил толпы поклонников и рассорился с самыми влиятельными раввинами, пока (на пути в Каир для сбора пожертвований каббалистам Иерусалима) не попал проездом в Газу. Там новоявленный пророк Шабтая Цви – Авраам Натан Ашкенази (он остался известным в истории под именем Натана из Газы) – объявил его Мессией. Натан из Газы создал целую пропагандистскую машину – с каббалистическими трактатами, эпистолами и речами в синагогах, доказывающими мессианство Шабтая, с апокалиптическими пророчествами о предстоящем возвращении на Сион. Новость распространилась тут же – от Подолии до Каира. И объясняется это не только хорошей работой почты через гонцов – в эпоху, когда еще не был изобретен телефон. Новости распространялись и устно – по цепочке. Как бы ни были разрознены евреи в разных странах мира – идеологически, этнически или религиозно (в их общинном сектантстве), у каждого были «связи с заграницей». Скажем, Натан из Газы носил имя Ашкенази, поскольку его родители попали в Палестину из Польши. Сам он поселился в Газе, потому что там его «профессорские» занятия Каббалой спонсировал его тесть, родом из Дамаска (это была отчасти компенсация зятю, поскольку дочь была крива на один глаз). Идея, распространявшаяся почти мгновенно, захватывала массы психопатически, в глобальных масштабах, как в наше время массовые протесты, спровоцированные соцсетями.

Следует, в свою очередь, спросить: а откуда эта склонность к вере в апокалиптические пророчества, эта одержимость мессианством? Историки ищут причины этой веры в крупномасштабных катастрофических событиях эпохи – в погромах, великих пожарах, эпидемиях чумы или землетрясениях. Мне всегда казалось, что дело не во внешних катаклизмах, а в инфляции идей, заставляющих человека преодолевать катастрофическую реальность, несмотря ни на что; исчерпав себя, идея создает вакуум, и именно этот вакуум порождает апокалиптические настроения. Советская власть, при всей убогости и никчемности ежедневного быта, создавала ощущение стабильности именно своей рутинной неизменностью на пути к фиктивному светлому будущему. Этот плакат с лозунгом о светлом будущем убрали с глаз, и, как под конец игры в жмурки, человек ослеп от света. А когда глаза привыкли к новому освещению, выяснилось, что квартиру грабят кому не лень. Даже пианино вынесли через окно – музыки больше не будет. В любой момент у тебя могут отобрать всё! Ощущение конца света стало ежедневной рутиной. Кто спасет? Сталин-вождь? Царь-батюшка? Путин-герой?

Для иудея приход Мессии, как для христианина – второе пришествие, это – второе рождение, освобождение от пут закона, наступление вечного рая на земле с возрождением мертвых. Но наивно полагать, что массы были одержимы апокалиптическими видениями и мессианскими ожиданиями лишь в периоды религиозного фанатизма прошлых веков. Массовая истерия о конце нашей Вселенной, загубленной грешными деяниями сильных мира сего, охватывает и вполне просвещенные круги наших времен. Разве что современные апокалиптические настроения формулируются научным (или псевдонаучным) языком политологов, социологов или палеонтологов (из тех, кто пришел на смену талмудистам и теологам). Достаточно вспомнить, насколько интенсивно переживалась ядерная угроза (то есть конец света) в эпоху холодной войны. Или, например, заметили ли вы, что с концом холодной войны практически сразу же началась борьба с глобальным потеплением? Если не хватает апокалиптических сюжетов с политической подоплекой, обратитесь к научно-фантастическим фильмам. Мы ждем освобождения от нашего бренного существования, как ждет человек, страдающий от острой беспрерывной боли, физической или любовной муки, патологического страха или религиозного отчаяния.