Шрифт:
Она пришла в утренних сумерках. Несильная, но равномерная и точная, как маятник. Болела левая стопа с наружной стороны. От этой боли Лидия проснулась и поначалу, еще в полусне, попыталась изменить положение ноги, решив, что всего лишь «отлежала» ее. Лидия ни за что не хотела сосредоточиться на неприятном ощущении, а потом не заснуть до звонка будильника, до семи часов. Но боль не уходила, она по-прежнему накатывала правильными волнами и отступала: ра-аз – накат, раз-два-три – перерыв… ра-аз – раз-два-три…
Лидия вынуждена была сесть. Осторожно, боясь разбудить мужа, она стала растирать больной участок пальцами: боль не усилилась и не ослабела.
«Что
«Может, я днем ушиблась и не заметила? – логично рассудила Лидия. – Раз уж все равно не заснуть, так хоть помажу чем-нибудь…».
Она бесшумно выскользнула из постели, накинула халат и на цыпочках прокралась в кухню, где в холодильнике, она помнила, должен был лежать тюбик мази от ушибов. Тюбик нашелся, и Лидия густо намазала больное место вонючей желтой мазью, предварительно придирчиво изучив свою ногу. Никаких следов травмы: ни синяка, ни кровоподтека, ни припухлости. Ровная розовая кожа, абсолютно безболезненная при касании. Боль казалась внутренней, но болела явно не кость, а мякоть, что порадовало Лидию: значит, не трещина, а непорядок с маленькой мышцей или сухожилием.
«Столько времени потерять из-за такой нелепости! – по-настоящему рассердилась Лидия. – И так уже не помню, какую ночь больше шести часов спала! С ума сойти можно!».
Она поставила чайник, решив, что остатки сна придется прогонять с помощью того же кофе, села и прислушалась к своим ощущениям: ничего не изменилось. Ра-аз… раз-два-три… Ра-аз…
– Тьфу, – вслух сказала Лидия.
Это была хитрая боль: не настолько сильная, чтобы заставить застонать, но и не настолько слабая, чтобы можно было о ней не думать. Как раз между тем и этим.
– Бред, просто бред какой-то, – раздраженно бормотала Лидия, не в силах отвлечься.
Она вспомнила, что очень давно, когда ей было лет двадцать пять, у нее среди бела дня заболела грудная клетка – ровно посередине. Создалось впечатление, что спереди воткнули нож, он вышел меж лопаток, где и остался. На третий день Лидия побежала к врачу. Она очень любила их старенького участкового доктора, проработавшего в поликлинике со дня ее открытия до самой своей смерти (через год после того случая). Доктор, как всегда, серьезно отнесся к ее жалобе и послал на обследование. Сняли кардиограмму, просветили легкие и желудок, ощупали косточки со всех сторон… Результаты оказались нулевыми: причину недуга установить так и не удалось. Тогда старый доктор выписал ей обезболивающее и, протягивая рецепт, сопроводил его умными словами – их Лидия запомнила на всю жизнь: «Не беспокойтесь ни о чем. Я уже сорок лет сижу в этом кабинете и могу вас уверить: у любого, я подчеркиваю – у любого практически здорового человека когда угодно может появиться сильная боль в какой-нибудь точке организма. И она может ничего не значить. Ровно ничего. Тайна. Лечить причину невозможно, потому что она неизвестна. Можно только назначить обезболивающее и ждать, когда все пройдет само собой…».
Таблетки Лидия принимала две недели, а потом боль и правда сошла на нет – совсем незаметно – и никогда больше не возобновлялась. Но тот случай навсегда отучил ее от мнительного внимания к сигналам о неполадках в организме: она поняла, что тело – это такое совершенное устройство, которому лучше всего просто не мешать самому устранять мелкие поломки. К неприятным сегодняшним ощущениям Лидия решила подойти точно с таким же отношением: поболит – пройдет, и нечего зацикливаться. Но напрасно она пыталась отвлечься – черным кофе, приготовлением горячего сытного завтрака для всей семьи, мыслями о грядущей аудиторской проверке на работе – навязчивый счет – ра-аз…раз-два-три – ра-аз… – проникал в самую сердцевину мозга, не давал ни на чем сосредоточиться, заставлял мотать головой и стискивать зубы – не от силы боли, а от ее неотступности.
Тем не менее Лидия приготовила обильный завтрак, успела сама без спешки выпить три чашки кофе, но ни на секунду не могла забыть про пульсирующий счет в мозгу…
В половине восьмого один за другим на разный манер просвистели, протрещали и продребезжали три будильника: сначала у дочки, потом у мужа и, наконец, у сына. Муж, хотя с трудом и проклятиями, но всегда поднимался сам. Дочь-жаворонок легко вспархивала с кровати, сразу начиная по-птичьи напевать, а вот сына каждый раз приходилось едва ли не вытряхивать из постели, прибегая к таким крайним мерам, как поливание холодной водой из кувшина.
И сегодня он ныл, зарывался головой под подушку, норовя несильно лягнуть мать в живот, и бормотал нечто вроде: «Плевать, пойду ко второму…». Лидия стервенела, стягивая своего оболтуса на пол, где он еще долго и упрямо продолжал изображать из себя невинно спящего карапуза…
Дочка действовала иначе. Она весело мелькала по квартире между своей комнатой, ванной и кухней. Полуодетая, хватала куски со стола, размахивая в такт своей легкомысленной внутренней музыке зубной щеткой с выдавленной на нее пастой; потом, стоя в одной туфле и балансируя босой ногой, быстро-быстро выхлебывала чай и неслась в комнату вроде бы краситься, но появлялась на кухне еще несколько раз: то поклевать прямо со сковородки, то опять глотнуть чаю или сока, то стянуть конфету из вазочки…
Пока сын тяжко ухал и шумно плескался в запертой ванной, успевший умыться муж, как всегда по утрам тихо ненавидевший весь мир и оттого бессловесный, угрюмо и бесчувственно поедал завтрак, отгородившись вчерашней газетой.
Когда муж мрачно поднимался из-за стола, на его место плюхался до сих пор не проснувшийся сын и начинал вяло жевать, морщась и раздраженно грохая чашкой о стол.
А Лидия всем подавала, за всеми убирала, на ходу, как и дочь, приводя себя в порядок и ни на секунду не отвлекаясь от пульсирующей боли. Сообщать кому-нибудь о своей неприятности она сочла излишним: ничего серьезного не происходит, а до мелочей никому нет дела, особенно по утрам…
Как Лидия и предположила еще в пять часов утра, на работе она начала засыпать. Глаза закрывались, она часто моргала и трясла головой, словно в уши попала вода. А боль и не собиралась стихать. В том же ритме, как прилив и отлив, она приходила и уходила, мучительно-неотвязная. Если бы боль держалась постоянно, то к ней, пожалуй, можно было и привыкнуть, но именно прерывистость и не давала возможности с ней сродниться.
То и дело опускала она глаза на свою стройную ногу, затянутую в серебристую лайкру и утвержденную на высоком каблуке. Боль нисколько не мешала ходить на каблуках, не заставляла даже прихрамывать, ничуть не усиливалась от напряжения и не ослабевала в покое…