Эсеры. Борис Савинков против Империи
Шрифт:
Правительство одержимо боязнью допустить интеллигенцию к народу. Народ наш беден. Крупный его процент его живет впроголодь, и в урожайную пору ест хлеб с мякиной, приберегая хлеб посытнее для рабочей поры. Его избы – вонючие серые лачуги. Топить нечем. Под печкой приют для новорожденных телят, ягнят, птицы. Более половины детей умирает в раннем возрасте от плохой пищи матери, изнуренной работой, от слабости организма, или от отравления вредным воздухом. Каждая эпидемия косит массу жертв. У народа почти нет больниц. Число существующих ничтожно на миллионы человек. У безземельных батраков, число которых растет вследствие обещания крестьян, у городских рабочих нет убежища под старость. Изжив все силы на работе, им приходится умирать, где придется, под забором, в придорожной канаве.
Опыт прежних царствований и Ваш собственный должен бы был показать Вашему
Все меры устрашения и исправления, начиная административной ссылкой и кончая виселицей и расстрелом, не достигают цели. Число политических преступников будет расти, потому, что воображение молодежи свыкается со ссылками, с казнями, потому, что в корне государственного порядка и общественного строя лежат причины, рождающие политические преступления. Правительство, охраняющее себя безнравственными средствами, административной ссылкой, сонмами шпионов, розгами, виселицей и кровью, само учит наших революционеров принципу: «цель оправдывает средства». Там, где гибнут тысячами жертвы произвола, где народ безнаказанно грабится и засекается, там жгучее чувство жалости будет всегда поднимать мстителей.
Свобода слова, неприкосновенность личности, свобода собраний, полная гласность суда, образование, широко открытое для всех способностей, отмена административного произвола, созыв земского сбора – вот в чем спасение. Мера терпения переполняется. Будущее страшно.
Вы самодержавный царь, ограниченный законами, которые сами издаете и отменяете, ограниченный еще более не исполняющим эти законы чиновничеством, которое Вы сами назначаете. Одно Ваше слово – и в России переворот, который оставит светлый свет в истории. Если Вы захотите оставить мрачный след, Вы не услышите проклятий потомства, но их услышат дети Ваши, и какое страшное наследство передадите Вы им!»
Открытое письмо монарху Марии Цебриковой газеты, конечно, не напечатали, но этот протест обычной подданной широко разошелся по империи. Письмо не захотевшей молчать женщины вызвало восхищение в России и Европе, одобрение многих известных общественных деятелей в мире. Из-за этого резонанса Марии Цебриковой дали только три года лишения свободы и запрет затем проживать в больших городах. Совсем скоро империю ожидали не открытые письма подданных, а массовые забастовки, демонстрации и вооруженное восстание, сменившееся революцией. Колоссальное давление самодержавие на подданных в 1880-х, 1890-х годах сменилось политикой ее небывалых уступок подданным в 1900-х годах, но было уже совсем поздно.
В обществе подробно обсуждали то, как Александр III правил огромной страной и ста миллионами подданных, и это правление не лезло ни в какие ворота. Царь приказал министру финансов объявить бумажный рубль равноценным золотому. Министр финансов сказал, что это невозможно. Император объявил, что требует этого со всей ответственностью. Министр попытался объяснить царю, почему по приказу бумагу нельзя объявить золотом, и Александр III пришел в ярость. Во время плавания по Черному морю царь спросил у капитана своего судна, сколько часов плыть до Севастополя. Капитан ответил, и император приказал приплыть туда вдвое быстрее. Капитан попробовал объяснить царю, что это технически невозможно, и Александр III пришел в ярость. Все в империи ее заслуженного конца понимали, что царь может быть образцом семейных добродетелей, идеалом буржуа, но если в результате его самодержавных действий миллионы людей не только несчастны, но и должны погибнуть, такой царь не может быть владыкой, а только обыкновенным подданным. Император, находясь в здравом уме и трезвой памяти, собственной самодержавной рукой написал на докладе одного из губернаторов, сожалевшем о малом количестве грамотных людей в его губернии, резолюцию, о которой революционеры рассказали империи: «И слава Богу». Совсем скоро десятки тысяч людей подробно рассказали десяткам миллионов подданных, что так жить в самодержавной империи нельзя и научили их грамоте. При этом в резне и бойне Первой мировой и Гражданской войн от пуль, ран и эпидемий погибло двадцать миллионов граждан бывшей Российской империи.
В октябре 1894 года император Александр III умер в Крыму от нефрита, вызванном, по мнению многих современников, малоподвижностью. Он оставлял огромную страну сыну, которого сам считал явно не готовым к государственной деятельности. Империя ждала добрых и хороших перемен. Сидевшая уже десять лет в ужасающей Шлиссельбургской тюрьме Вера Фигнер писала: «Волна возбуждения прошла среди нас: наверное, будет амнистия, быть может мы увидим свет. Тюремная администрация была уверенна, что Шлиссельбург опустеет. Не зная ничего о том, что происходит на свободе, произошла ли коронация или нет, и, видя, что никаких перемен у нас нет, мы с течением времени перестали чего-либо ждать».
Перемены в империи все-таки произошли, Вера Фигнер до этого дожила и увидела, как кончаются империи.
Серое время и смена караула
В соответствии с утвержденными в 1889 году правилами об отдаче студентов в солдаты, в последний год ХХ столетия министр просвещения империи Боголепов отправил в казармы ни за что, а официально за беспорядки, более двухсот студентов Киевского и Петербургского университетов. В знак протеста несколько студентов-солдат покончили жизнь самоубийством и это очередное беззаконие властей возмутило все общество. Бывший студент Дерптского университета, также исключенный из него не за что и учившийся за границей Петр Карпович из Берлина вернулся в Петербург, записался на прием к министру Боголепову и прямо в приемной министерства 14 февраля 1901 года застрелил главного виновника расправы со студентами. За семь лет нового царствования империя настолько изменилась, что Карповича, как обычно, не казнили. В стране уже открыто говорили, что до всеобщей революции осталось пять лет. И многим столпам самодержавия уже мерещилось, что и им придется ответить за свои действия перед возбужденным народом. В марте Карповича отправили на двадцать лет в Шлиссельбургскую тюрьму и никто в полицейской империи не мог предположить, что обычный приговор медленной смерти не будет приведен в исполнение.
Студенчество России открыто назвало Петра Карповича Смелым Соколом и желающих отправлять студентов в солдаты ни за что и даже за что среди министров больше не нашлось. Убийство выполнявшего приказ самодержавия министра в обществе назвали самоотверженным делом, а на Карповича при перевозке на тюремный остров жандармы даже побоялись надеть кандалы. Его камера оказалась рядом с камерой Веры Фигнер. Невменяемых строгостей 1880-х в Шлиссельбурге больше не было и замурованные народовольцы впервые за пятнадцать лет узнали от Карповича все подробности жизни страны и Европы. Вера Фигнер писала: «Его радостные вести оживили наши души. Рабочий класс промышленного пролетариата приближался к западноевропейскому типу. Объединенный, он с шумом выходил на общественную арену, требовал улучшения своего экономического положения, организованно выступал в стачках, охватывавших десятки тысяч рабочих, и на улицах городов демонстрировал свою грядущую силу. Возросшая численно молодежь высших учебных заведений, раньше разъединенная, теперь была объединена по всей России и, составляя одно целое, поднимала бунт против полицейских порядков государственного строя, державшего университеты в тисках. Волна студенческого движения беспрерывно перекатывалась по лицу земли русской, заканчиваясь сотнями арестов и тысячами высылок. В каждом городе существовали нелегальные типографии, издавались революционные листки, прокламации и газеты. На место каждой арестованной тотчас появлялась новая типография и агитация продолжалась с новой энергией и силой. При благой вести, принесенной Карповичем, всколыхнулись наши души».
Комендант Шлиссельбурга ужесточил давление на замурованных народовольцев. Вера Фигнер написала матери письмо с просьбой обратиться в Департамент полиции или к самому министру внутренних дел и рассказать, что народовольцы требуют расследования. По закону смотритель должен был отправить письмо Фигнер, но, конечно, этого не сделал и потребовал у «этой ужасной женщины» переписать текст. Фигнер заявила, что смотритель нарушает закон, но хозяин тюрьмы объявил, что лишит ее права переписки и восстановит в Шлиссельбурге ужасающий режим 1880-х годов.