Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» в бою
Шрифт:
Это похмельное прощание в грязно-сером помещении вокзала! Подавленное настроение. Отпускники с фронта. Их семьи. Пискляво-слезливые детские голоса. Сдавленный плач. Ожидание и незнание, как скоротать время. Наконец — платформа. Добрые советы: «Следи за собой, будь осторожен!» Принужденные улыбки: серьезные лица и судорожно растянутые уголки губ. Слезы, крики! Взмахи рукой, и вот вся родня становится все меньше и меньше. Потом — круговорот собственных мыслей. «Когда мы увидимся теперь снова? И увидимся ли вообще?»
В этот миг он понял, почему несколько дней кряду ходил, словно желудочный
Когда замок — достопримечательность его родного города — исчез из вида, он закурил сигарету и достал повестку из конверта. Он снова и снова вглядывался в название полка, и мысли его плясали в хороводе вокруг букв. Я хотел туда, и я этим доволен! И теперь у меня получилось — великая «блевелуя»! Возьми себя в руки, старая квашня. Не у одного у тебя такое. У одного? Разве я один еду здесь с этим неопределенным чувством? Ведь у других тоже тянет желудок и стоит ком в горле. Он знал, что перед учителями или перед зубным врачом бледнели даже самые крепкие из его друзей. Но после призыва? Он не мог вспомнить, чтобы читал об этом или слышал. О рекрутских временах — да. О бессмысленной казарменной тупой муштре на плацу, о феномене безотказной власти голоса обучающего, о его изобретательности в мучениях рекрутов, о его неиссякаемом запасе крепких выражений — да, но о тянущем чувстве в желудке, страхе?
В Лихтенфельзе купе наполнилось. Он забился в угол и закрыл лицо воротником пальто. Разгулялись воспоминания. В его комнате верхний ряд книжных полок высотой в рост человека был заставлен военной литературой. В основном это были книги в скромных серых льняных переплетах с заглавиями, напечатанными черной краской. И он перебирал их в своей памяти, пытался еще раз перелистать «Отделение Бёземюллера», «Семерку под Верденом», «В стальной буре», «Призраки у мертвеца» — так они назывались. Однако в созвучии с его настроением сейчас на самом деле были две книги из шкафа его деда: «На Западном фронте без перемен» и «В стальной купели 17-го года». В страницах этих книг сидел страх, страх поездки на фронт, страх перед крещением огнем, страх перед же- стокостями войны. А у него этот страх появился уже на пути в казарму!
В купе третьего класса скорого поезда Мюнхен — Берлин ему стало ясно, что неприятные ощущения в желудке относятся не к призыву и к рекрутчине, а к тому, что последует затем, — к фронту!
Блондин выпрямился и подтянул верхнюю губу к носу. Так он делал всегда, когда задумывался и, как он говорил сам, когда обдумывал проблему. Эрнст видел все по-другому, не так сложно, зато более реально, когда сказал по этому поводу:
— Продолжаешь сходить с ума, Цыпленок?
Блондин вытянул ноги, наклонился вперед и положил руки на спинку переднего сиденья.
— Сколько мы уже едем?
Эрнст свернул сигарету,
— Долго, Цыпленок, долго. Но еще недостаточно долго. На, закури. Тогда и мысли другие появятся.
— Другие мысли? Почему? — Блондин глубоко затянулся.
— Мысли о чем-нибудь другом. Так всегда, смотришь в ночь — тогда мысли все время про ночь. Каждый сжался, сидит в кузове, смотрит, ничего не видя перед собой, и медленно сходит с ума. Но это не поможет. Ночь от этого светлее не станет, дорога не будет короче, а самочувствие не улучшится. И все равно ничего не изменить.
Дори ухмыльнулся:
— Тогда надо выйти из машины, положить каску в грязь, карабин — рядом и сказать: «Все! С меня хватит! Нет сил продолжать эту дерьмовую войну! Я больше не могу, Господи, помоги! Аминь!»
— Вот болван! Если бы твой Лютер был в «Лейбштандарте», то, по крайней мере, дал бы цитату!
— Смешное представление!
— Что, Цыпленок? — Эрнст прислонился спиной к дверце, чтобы можно было не так сильно поворачивать голову. — Что ты подразумеваешь под смешным представлением?
— Да чтобы Лютер служил в «Лейбштандарте».
— Ерунда! Это все идиотизм, Дори. У меня представление другое. Трясешься здесь с двумя задницами вроде вас, едешь через эту чертову ночь, и ведь никто даже рта не откроет! Ты, Цыпленок, сидишь сзади и потихоньку одуреваешь. А Дори все мои усилия пускает насмарку. Я вот думаю, как Адольф с такими слабаками хочет выиграть «Цитадель»? Ведь все рухнет!
Блондин хотел улыбнуться, но опять притянул губу к носу:
— Хочу вам рассказать, что мне пришло в голову. Я размышлял о страхе.
— Отлично! Ну, что я говорил, Дори? Сидит целыми часами в машине, предается мыслям, ничего не делает, молчит, но думает! Ты слышал, Дори? Наш Цыпа думает! И от этого ему становится по-настоящему тяжело. — Эрнст обычно говорил на диалекте, а эту фразу сказал на литературном немецком: — Он, видите ли, пытается разрешить проблему человеческого страха!
— Нет, Эрнст. У него ничего не выйдет! Он еще не «старик». Лишь заслуженные бойцы имеют необходимый опыт в том, как можно наложить в штаны.
— Дори, а они у тебя уже полные?
— Уже почти, Цыпленок. Жду только, когда поедем побыстрее, тогда будет не так вонять.
Все рассмеялись.
Блондин положил руку на плечо Дори:
— Скажи только честно: у тебя тоже тянет желудок?
— Тянет? Ты что думаешь, одного тебя мутит со страха? Эрнст прав, Цыпленок. Так всегда. Сначала ты почти готов навалить в штаны, зато потом, когда вся эта чепуха позади, чувствуешь себя героем. Может быть, получишь орден и даже сам поверишь…
— И в отпуске на родине будешь разыгрывать твердого, как сталь фронтовика, и подваливать к бабам, — ухмыльнулся Эрнст и устало махнул рукой в воздухе: — Чаще всего они откликаются на желание.
— Ну, сейчас-то тебе, наверное, и не хочется прижать какую-нибудь?
— Н-да… — задумчиво протянул Эрнст. — Не теряй сил, и тогда Ла-Яна будет знать, что с тобой делать.
Они снова расхохотались.
— Ну вот, стало получше.
— Естественно, Дори, ведь тебе всегда становится лучше, когда речь заходит о бабах.