Эшафот забвения
Шрифт:
– Подожди здесь, – шепнул Федор с таким значением, как будто оставлял меня в предбаннике чистилища, под табличкой “Бог-отец. Часы приема по личным вопросам:
16 – 18”.
Я осталась в коридоре, ничуть не изменившемся за последние несколько лет. Прикрыв глаза, я мысленно восстановила план этажа: чуть дальше – у лестницы – курилка с крышками от пленочных коробок, приспособленными под пепельницы: почти всю стажировку, с небольшими перерывами на винегрет в буфете, мы просидели там – я и моя однокурсница казашка Камиля, безвестно сгинувшая впоследствии в предгорьях Алатау. Если спуститься вниз, то после долгих блужданий можно оказаться в основном корпусе, напичканном павильонами и каморками вспомогательных служб. Если подняться наверх, то есть вполне реальный шанс наткнуться на кого-нибудь из мастеров
– Не померла еще? – Распахнувшаяся дверь едва не ударила меня, из-за нее показалась голова Бубякина:
– Заходи.
Секунду помявшись и с трудом уняв невесть откуда взявшуюся дрожь в позвоночнике (именно так отреагировала бы робкая Мышь на выход в кинематографический свет, старые стены “Мосфильма” на несколько секунд вызвали к жизни ее фантом), я последовала за Бубякиным.
Это была ничем не примечательная штаб-квартира съемочной группы – таких я за свою стажировку перевидала немало. И в то же время я сразу же ощутила во всей обстановке нечто особенное, неуловимо разлитое в самом воздухе, – как будто бы я вступила на заповедную территорию, никак не относящуюся не только ко мне, но и ко всему остальному миру. Я не могла понять, откуда шло это ощущение – не от плакатов же на стенах, в самом деле, не от стада кинематографических призов, мирно пасущихся за стеклом офисной полки! Здесь было что-то другое, и это “другое” моментально уловило мое отдохнувшее от трехмесячного безделья, а потому обостренное обоняние. Реальность внешнего мира вдруг чудесно преобразилась в этой ничем не примечательной комнате, здесь подванивало цирковым духом большой игры, большой авантюры, вселенского блефа.
Запахи.
Все дело в запахах: дорогие духи, дорогая кожа, тяжелый ворс дорогих ковров, слабый привкус сильных наркотиков, едва заметное сизое облачко дыма от студенческого косяка с марихуаной… Черт возьми, куда я попала?!
В комнате не было никого, кроме девушки, сидящей в кожаном кресле. Молодое, вызывающе некрасивое лицо прожженной гашишницы и любительницы группового секса. Босые ноги девушки были небрежно заброшены на стол, и несколько секунд я имела возможность любоваться розовыми пятками. Такая раскрепощенность духа слегка удивила меня, но Бубякин находил ситуацию вполне пристойной.
– Сам-то где? – спросил Бубякин у девушки.
– Во втором павильоне. Старух окучивает, – лениво сказала та и со значением посмотрела на меня.
– Она бесповоротно причислила мою седую голову к сонму вышеупомянутых окучиваемых старух.
– Меня не искал?
– Рвал и метал, – с видимым удовольствием произнесла девушка, – обещал с поста уволить с волчьим билетом в зубах.
– Вот блин, – занервничал Бубякин, – за мои же заклинанья я ж еще и педераст! Сутками по городу ношусь, фактуру по крохам собираю – и никакой благодарности.
– Я-то здесь при чем? – удивилась девушка.
– Ладно, Светик, мы тогда двинем во второй. Если позвонит, скажи, что я появился.
– Разбежалась, – парировала Светик, – сам с ним разбирайся!
– С ним разберешься! – вздохнул Бубякин и вышел из комнаты, увлекая меня за собой.
Я отправилась следом с большой неохотой. Странное дело, мне вдруг захотелось остаться в этой удивительной берлоге, неуловимо смахивающей на опиумный притон и номер фешенебельной гостиницы одновременно. Бубякин же, верный апостол гиньоля под дурацким названием “Забыть Монтсеррат”, уже мчался по длинному коридору. Остановившись на безопасном расстоянии, он повернулся ко мне и отчаянно закричал:
– А все из-за тебя… – Он хотел добавить еще что-то, нелестно меня характеризующее, но вовремя сдержался. – Говорил же, он ненавидит, когда опаздывают! Шевелись!..
…Спустя десять минут мы уже были на подступах к мосфильмовским павильонам. Я помнила эти ангары еще по стажировке: тогда они были почти пустыми. В середине девяностых, когда большой кинематограф рухнул окончательно, самоубийцы-одиночки и фанаты авторских
– Да у вас здесь жизнь бьет ключом, – одобрительно сказала я Бубякину.
– Что есть, то есть, – рассеянно ответил он.
– Сразу несколько нетленок в производстве?
– В основном клипы строгают.
– Сейчас вот Танец-Жигули на повестке дня стоит. Любишь Танец-Жигули, признавайся?
– Это еще кто? – Я решительно оторвалась от последних эстрадных веяний.
– Ну, старуха! Какой же русский не знает Лады Дэне!
– А-а… Так бы и говорил. Души не чаю в Ладе Дэне. С ней даже месячные легче переносятся.
– А я думал – ты давно в климаксе, – не сдержался Бубякин и на всякий случай прикрыл голову воротом замызганного плаща, – судя по тому, как ты на мужиков бросаешься.
– Может, я нимфоманка.
Бубякин отогнул ворот и с сомнением посмотрел на меня:
– Не смеши меня, нимфоманка!.. У таких кляч, как ты, может быть только одна пламенная страсть – пара страниц из Франсуазы Саган на ночь и игра на мандолине для дальних родственников из Алтайского края.
– Это уже две страсти. А, в общем, ты прав, – весело сказала я. Моя неприязнь к Бубякину исчезала с каждой минутой, он оказался вполне сносным парнем со своеобразным, хотя и немного агрессивным, чувством юмора. И зачем я только избила его?..
– А теперь, душа моя, заткнись, – неожиданно прервал нашу милую беседу об особенностях физиологии среднего возраста Бубякин. – Приближаемся к цели. Предупреждаю, режиссер – тиран и деспот, посторонние на площадке вызывают в нем чувство глухого протеста. Так что будь тише воды ниже травы. Обстряпаем дельце, и надеюсь больше никогда тебя не видеть. Все поняла?
– Чего уж тут не понять. Тиран и деспот, чувство глухого протеста. Все ясно.
…О том, что мы наконец пришли, я поняла еще до того, как Бубякин остановился перед дверью павильона: в воздухе снова запахло вселенским блефом и веселой авантюрой. Косясь на меня, он быстро набрал шифр на кодовом замке. (Скажите, пожалуйста, какие предосторожности, в мою бытность такого не было и в помине!) В самый последний момент, перед тем как он толкнул дверь в павильон, я все-таки сумела классифицировать этот запах: он шел из моего детства с его копеечными билетиками на первый сеанс в воскресенье. Так могло пахнуть только таинство кино, и именно из-за этого сумасшедшего запаха я оказалась во ВГИКе, токсикоманка чертова. Однако то, что я увидела спустя несколько минут, можно было назвать съемочной площадкой лишь с большой натяжкой. Скорее это походило на ломбард или комиссионный магазин. Все пространство между софитами и интерьерными выгородками было завалено ворохом восхитительных, потускневших от долгой жизни вещей. Любая из них могла украсить витрину антикварной лавки средней руки. Картины, акварельные наброски и незаконченные этюды, ребра тяжелых багетов; непрочные безделушки, всегда переживающие своих хозяев… Иконы в серебряных окладах, напольные китайские вазы; лампы, у подножия которых разыгрывались фарфоровые сцены из греческих трагедий и французские пасторали. Почетное место занимала пирамида из песочных часов и клепсидр – время, заключенное в них, не имело никакого значения. Во всяком случае, для меня: я могла бы провести несколько дней, разбирая эти завалы вещей.
– А я и не знала, что у вас здесь филиал реквизиторского цеха, – зачарованно произнесла я и дернула Бубякина за рукав.
– Правило номер один: ничего не лапать. Правило номер два: никогда не произносить слово “реквизит” в контексте тирана и деспота.
– Почему?
– Потому что он ненавидит реквизит. И бутафорские примочки. Все вещи подлинные, у каждой своя история. Это создает нужную глубину общего плана. Видишь вон ту милую картинку пастелью? – шепнул Бубякин и указал на маленький этюд, почти погребенный под другими картинами. – Это настоящий Тулуз-Лотрек. Неучтенная голова Ля Гули из Мулен-Руж. Запасники Пушкинского музея.