«Если», 2009 № 06
Шрифт:
— Над чем вы работаете? — поинтересовалась она, входя следом за Сатишем в лабораторию. Тот взглянул на меня, и я кивнул.
Тогда Сатиш объяснил все так, как мог объяснить только он.
— О-о… — сказала она. Моргнула. И осталась.
Очковую Машину мы использовали в качестве контрольного устройства.
— Мы проделаем все в реальном времени, — сказал я ему. — Никаких записей показаний детекторов, только индикаторная лампочка.
По моей команде встань там и следи за
— Да, понял.
Сатищ нажал кнопку. Я смотрел на экран, где у меня на глазах сформировалась картина интерференции — уже знакомый рисунок из темных и светлых полос.
— Хорошо, — кивнул я Очковой Машине. — Теперь загляни в ящик. И скажи, горит ли лампочка.
Очковая Машина заглянул в ящик. Не успел он и слова вымолвить, как картина интерференции исчезла.
— Да, — сообщил он. — Лампочка горит.
Я улыбнулся. Ощутил грань между знанием и незнанием. Мысленно приласкал ее.
Я кивнул Сатишу, и он выключил источник электронов. Я повернулся к Очковой Машине:
— Наблюдая за лампочкой, ты вызвал коллапс вероятностной волны, поэтому мы получили доказательство принципа. — Я обвел взглядом всех троих. — Теперь давайте выясним, все ли наблюдатели были созданы одинаковыми.
Очковая Машина посадил в ящик лягушку.
Вот она, исходная точка. Взгляд в то место, где объективная и субъективная реальности остаются неопределенными. Я кивнул Сатишу:
— Включай электронную пушку.
Он нажал кнопку, установка загудела. Я смотрел на экран. Потом закрыл глаза, ощущая, как в груди колотится сердце. Я знал, что в ящике загорелась лампочка одного из двух детекторов. И знал, что лягушка эту лампочку увидела. Но когда я открыл глаза, на экране так и осталась картина интерференции. Лягушка не смогла ее изменить.
— Еще раз, — велел я Сатишу.
Сатиш снова включил установку. И еще раз. И еще раз.
Очковая Машина взглянул на меня:
— Ну?
— По-прежнему картина интерференции. Коллапса вероятностной волны не произошло.
— И что это значит? — спросила Джой.
— Это значит, что мы попробуем другую лягушку.
Мы испробовали шесть лягушек. Ни одна не изменила результата.
— Они часть неопределенной системы, — сказал Сатиш.
Я внимательно разглядывал экран, и тут картина интерференции исчезла. Я едва не закричал, но когда поднял голову, то увидел, как Очковая Машина заглядывает в ящик.
— Ты посмотрел!
— Просто хотел убедиться, что лампочка горит.
— Я и так мог сказать.
Мы испытали всех лягушек в его лаборатории. Потом испытали саламандр.
— Может быть, дело в том, что все
— Да, может быть.
— Как получается, что мы воздействуем на систему, а лягушки и саламандры не могут?
— Возможно, все дело в наших глазах, — заметил Очковая Машина. — Наверняка в глазах — из-за квантовых эффектов в молекулах родопсина в сетчатке. Оптические нервы лишь передают отмеренную информацию в мозг.
— А почему это должно иметь значение?
— Можно мне попробовать? — вмешалась Джой.
Я кивнул. Мы снова провели эксперимент, но на этот раз в ящик смотрели пустые глаза Джой. И опять ничего.
На следующее утро перед работой мы встретились с Сатишем и Очковой Машиной на стоянке. Уселись в мою машину и поехали в торговый центр.
Зашли в зоомагазин.
Я купил трех мышей, канарейку, черепаху и щенка бостонского терьера с глуповатой мордочкой. Продавец не сводил с нас глаз.
— Вы любите домашних животных? — Он с подозрением уставился на Сатиша и Очковую Машину.
— Ага, — подтвердил я. — Разных зверушек.
Обратно мы ехали в тишине, время от времени прерываемой лишь повизгиванием щенка.
Нарушил молчание Очковая Машина:
— Наверное, для этого требуется более сложная нервная система.
— С какой стати? — возразил Сатиш. — Жизнь есть жизнь. Реальное — это реальное.
Я стиснул руль:
— В чем разница между разумом и мозгом?
— Семантика, — ответил Очковая Машина. — Разные названия одной идеи.
— Мозг — это процессор, — не согласился Сатиш. — А разум — программы для него.
За окнами машины проносился ландшафт Массачусетса: стена каменистых холмов справа — огромные темные камни, похожие на кости земли. Подземный закрытый перелом. Остаток пути мы проехали молча.
Прибыв в лабораторию, мы начали с черепахи. Потом последовали мыши и канарейка, которая вырвалась и уселась на шкафу. Никто из них не вызвал волнового коллапса.
Терьер смотрел на нас выпученными глазами.
— У него глаза так и должны смотреть? В разные стороны? — спросил Сатиш.
Я посадил щенка в ящик.
— Думаю, это особенность породы. Но нам от него нужно лишь одно — зрение. Любой глаз подойдет.
Я посмотрел вниз — на лучшего друга человека, нашего спутника на протяжении тысячелетий, и у меня родилась тайная надежда. «Этот вид, — сказал я себе. — Из всех прочих наверняка этот. Потому что кто из нас не смотрел в глаза собаке и не ощущал ответной реакции».
Щенок заскулил в ящике. Сатиш провел эксперимент. Я посмотрел на экран.
Ничего. Никаких изменений.