Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
— Аще кто не родится водою и Духом, — гнусаво бубнил святой отец, — не может внити в Царствие Божие!.. Шедше убо научите все языцы, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Иже веру иметь и креститься, спасен будет…
За богоугодный труд свой поп взял с Натальи медную гривну.
— Ну вот, мать! Будет раб Божий Вил приходить в возраст, научи его вере! В ветхозаветные времена обрезали осьмидневных младенцев, ну, да это тебе не обязательно знать. Нынче мы обрезание совершаем нерукотворное, совлекаем греховную плоть.
Восприемником и крестным отцом был, разумеется, стрелецкий полковник, отец Наташи.
Напоследок поп с особым рачением — как-никак
— И помни, мать, — на прощание напугал поп Наталью, — таперича раб Божий Вил, как указывает апостол Петр, будет вдвое виновнее в грехах своих, нежели некрещеные грешники, ибо, греша, отвергнут они Бога!
Наташа вышла с Вилькой и отцом на паперть.
— Ничего, доченька! — сказал полковник. — Не согрешит Вилька, не покается! Эх, в кабачок бы зайти, обмыть сие! Все не как у людей у этих басурманов! Ну да ладно! Великое дело мы с тобой сделали.
Отец проводил Наташу с неумолкавшим Вилькой до ее домика, поцеловал их обоих, отвязал коня своего во дворе и был таков.
И весь день было у Наташи так благостно на душе, так благостно!
Как-то поздним зимним вечером прапорщик Лермонт разводил караул у Грановитой палаты, сменил часового и подчаска. Только что окончился большой царский пир. Из широких парадных дверей палаты шумно вывалились, изрядно поддав, Нарышкины, Долгорукий, Одоевские, Столыпины, Мусины-Пушкины… Одного стольника сбили с ног, и он пополз вниз по ступенькам Красного крыльца, по истоптанному снегу, тщетно силясь подняться на ноги, сопровождаемый хохотом и гоготом князей-бояр. Другой, упершись о стену палаты под квадрами белого камня, натужно блевал при свете смоляных светочей. Глядя на него, гоготали подгулявшие стольники, оружники, конюшие, постельничие, ближние к Царю люди. Царя, увы, тошнило с первого кубка. Блюдя государственну тайну, надежные виночерпии подавали ему безобидное пойло…
Расталкивая всех, из святых сеней с собольей шубой на плечах вышел огромный, как медведь, боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Льстецы называли его «архистратигом русских сил» во время Смуты. Он и впрямь считал себя, а не захудалого князька Пожарского и уж тем паче неграмотного мясника Минина-Сухорука спасителем отечества! Гордый отпрыск одной из старейших русских фамилий, непомерно кичившийся древностью рода, он только что сидел за столом Царя, принимал из рук Государя, которого презирал, медовое вино и медвежатину. Он был известен своим буйным нравом, необузданностью и лютостью, пивал до крайности, бивал и ругивал даже дворян и детей боярских, дьяков и стряпчих.
— Эй, служивый! — гаркнул он Лермонту, расправляя пятерней огромную раздвоенную бородищу. — Куда запропастились мои сани! Шкуру холопам спущу! А ну слетай за ними на одной ноге!..
— Я не есть ваш холоп, ваше сиятельство! — бесшабашно ответил Лермонт. — Я есть шкотский дворянин и с караулу уйти не могу…
По волосатому лицу Трубецкого плыли багровые всполохи.
— Что?!. Немчина? Скот?.. Не терплю проклятую чухну, продажных перебежчиков! Иноземчишка!.. Я тебе, курва немая, зубы пересчитаю!.. Да я тебя проезжей плетью!..
И вдруг за ним раздался насмешливый бас:
— Истинно сказано: гнев человека не творит правды Божией. Не тебе бы, княже Алексей княж Никитов сын Трубецкой, перебежчиков поминать. Ворон ворону глаз не выклюет.
Все обмерли. Из дверей шагнул Шеин, прославленный воевода; столбовой боярин, витязь смоленский Михайло Борисович Шеин. Он был поменьше «архистратига», но шире в плечах и груди и без брюха. Илья Муромец да и только! Глаза словно голубые топазы, искрящиеся насмешливым умом. Это он привез в Москву весть о победе Шуйского над названым Дмитрием и был пожалован из чашников в окольничьи. Оба боярина, находившиеся в старой местнической распре, постоянно соперничали друг с другом и в душе, и в трапезной, и на поле брани. Слова Шеина были явным оскорблением. Все знали, что князья Трубецкие, кроме Алексея Никитича и Дмитрия Тимофеевича, не очень надежного сподвижника Пожарского, сбежали в Смутное время к ляхам за «Литовский рубеж» и там, служа Сигизмунду III и Владиславу, совсем ополячились. Такой «отъезд» признавался за государственную измену. Князь Юрий Никитич, битый Болотниковым и лже-Горчаковым, сбрил бороду, надел шляхетский сшитый у варшавского портного камзол и преобразился в Еже-Вигунда-Иеронима. Сын его, Петр Юрьевич, получил от польской короны титло королевского камергера и маршала Стародубского. Хуже того, Трубецкие стали католиками и детей своих воспитывали в католичестве. Сам же Алексей Никитич хотя и остался в Москве, замарал себя, присягнув Тушинскому вору. Одно время — в 1611 году — он был неверным союзником Прокопия Ляпунова, еще до Минина и Пожарского поднявшего народное восстание в Рязани против королевича Владислава и двинувшегося неудачным, правда, походом на Москву.
На все это и намекал Шеин, мстя боярину-князю за то, что тот на пиру был больше обласкан Царем и ближе посажен к его августейшей особе. Хотя всем была ведома неукротимая ненависть Трубецкого к новым служилым родам и к служилым выходцам из чужих земель, к нему благоволили Царь и его батюшка Филарет, его отец, глава церкви, подлинный Государь Московии.
Задохнулся князь от ярости, опалился злобою не окольничего.
— Как ты смеешь, сучий ты хвост! — взревел он хрипло, бросаясь на Шеина. — Сам ты сума переметная!.. Это ты, шельма, ляхам Смоленск сдал! За это Царь Иван Васильевич казнил бы тебя на лобном месте!..
Могучий голос Трубецкого разносился чуть не по всему Кремлю:
— Ах ты, шельма треанафемская! Гнусник, негодивец шелудивый! Снимут тебе голову, Михаиле, снимут!.. Мои предки твоих батожьем лупцевали… А тебе и Царь не указ, коли он меня выше тебя посадил?.. Отцов твоих я не поместил бы с псами стад моих!
— Михаил — Царь, а ты его псарь!
— В землю вобью!.. — проревел Трубецкой.
С этими словами он вцепился в бороду Шеина. Тот огрел его кулаком по скуле. Бояре, предводительствуемые исполински могучим курским воеводой Петром Ромодановским, кое-как разняли сиятельных драчунов.
Шеин обдал Трубецкого взглядом, полным жгучего презрения, и, заглушая бешеный рык подгулявшего князя, спокойно проговорил:
— Как сказал некий лакедемонянин, «клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!».
Но Трубецкой не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И он надрывно прокричал Шеину:
— Век не забуду!.. Ужо я тебя!.. Почему ты не взорвался в Смоленском соборе? Почему тебе дали бежать из плена? Не потому ли, что ты такой же перевертыш!.. — И они снова кинулись друг на друга.