Если бы Пушкин…
Шрифт:
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог.
Где время, ветер и песок…
До реального, «рукотворного» памятника дело пока не дошло. И дойдет ли когда – неизвестно. Но вот, только что завершилось первое (далеко не полное, всего лишь четырехтомное) собрание сочинений Владислава Ходасевича. И эти четыре тома уже являют собой немалую и весьма существенную
Свифт, принятый за Аверченко
1
В конце 20-х, начале 30-х годов Михаил Зощенко был – без преувеличения! – самым знаменитым русским писателем. Популярность его была безгранична. Рассказы Зощенко под гомерический хохот тысяч зрителей читали с эстрады знаменитейшие артисты. Где-то в провинции постоянно обнаруживался самозванец, выдававший себя за писателя Зощенко, дабы, пользуясь его славой, срывать разнообразные цветы удовольствия.
Да, это была самая настоящая слава, которую даже величайшим из великих нечасто доводилось обрести при жизни. Но это была слава особого рода.
Выступая на Первом всесоюзном съезде советских писателей (1934) с докладом о достижениях советских писателей-сатириков, Михаил Кольцов рассказал такую историю:
...
Два с половиной года назад ленинградский шофер Мартынов похитил из тужурки своего товарища, шофера Тихонравова, его шоферскую книжку. В отсутствие Тихонравова взял его машину и выехал в город. Затем Мартынов напился. Напившись, он взял знакомых девушек, начал их катать и наехал на молочницу. Во время протокола Мартынов назвал себя Тихонравовым и, вернувшись, тихонько поставил машину на место. Когда эта история выяснилась и преступление Мартынова раскрылось, в гараже было общее собрание. Одна часть собравшихся требовала немедленно выгнать Мартынова с работы и исключить его из профсоюза. Другая часть требовала не только выгнать с работы и исключить из профсоюза, но и арестовать. Третья, самая кровожадная часть собрания требовала: «Надо его, Мартынова, отвести к писателю Зощенко, и пусть он с него напишет смешной рассказ».
Рассказ Кольцова был встречен смехом и бурными аплодисментами.
На примере этого эпизода ясно видно, какая жалкая роль отводилась обществом первому сатирику страны.
Зощенко был признанным главой сатирического цеха советской литературы. Все признавали, что он на голову выше своих собратьев по цеху – Виктора Ардова, Леонида Ленча, Ефима Зозули… Некоторые его поклонники шли гораздо дальше, уверяя, что Зощенко превзошел самого «короля смеха», неподражаемого и непревзойденного Аркадия Аверченко. Но никому – даже из самых близких его друзей – не приходило тогда в голову, что Михаила Зощенко следует сравнивать не с Ардовым и Ленчем, талантливо «продергивающими» в своих фельетонах пьяниц и хулиганов, и далее не с Аверченко, а с Гоголем, с Достоевским…
Слава, успех – все это вещи чрезвычайно приятные. Но больше, чем слава, больше, чем успех, больше, чем признание современников, даже больше, чем сознание нужности своего труда, художнику необходимо понимание. Потому что понимание, как было сказано еще в давние-давние времена, это – отблеск творения
При всей огромной славе, которая была у Зощенко в двадцатые и тридцатые годы, при всей его неслыханной
...
Однажды возвращаясь в трамвае из Лесного, после литературного вечера в Политехническом институте, где студенты устроили Зощенке овации, к которым он еще не успел привыкнуть, я говорил с ним о его искусстве. Он тогда начал выступать в журналистике с фельетонами, написанными на темы газетных хроник или читательских писем Я сказал, что его работа может привести к созданию типов не меньше общепонятных, чем горбуновские. И я тут же оговорился, что неумирающий генерал Дитятин делает Ивана Горбунова [5] из мемуарного персонажа историко-литературным явлением. Но никакие оговорки уже не могли меня спасти, слово вылетело, я пропал:
– Да? – спросил меня Зощенко чрезвычайно деликатно, но почти не открывая рта.
Больше тогда ничего не произошло.
Насыщеннее, богаче становились наши отношения с годами, и уже давно очевидной сделалась плодотворность наших молодых споров, когда по какому-то случайному поводу Зощенко припомнил мне разговор в трамвае.
– А помнишь, – внезапно сказал он, отодвигаясь, чтобы лучше видеть мое лицо, – помнишь, как ты меня сравнил с Горбуновым?
Он сказал эти слова так, чтобы никто, кроме меня, не слышал, с усилием скрывая напряжение и с похолодевшим взглядом тяжелых, медленных и темных своих глаз. Я увидел, что неожиданностью вопроса он хочет смутить меня и смущением наказать за ошибку, какую я посмел сделать хотя бы столько лет назад.
Константин Федин. «Михаил, Зощенко»
Рассказав эту историю, Федин в своей (кстати, очень хорошей) статье о молодом Зощенко вспоминает, что в ту, раннюю пору их знакомства и только еще завязавшейся дружбы, Зощенко был чрезвычайно обидчив. У «Серапионов» даже была в ходу такая традиционная фраза; «Зощенко обиделся!»
Федин уверяет, что обижался Зощенко так часто и по таким ничтожным поводам, что постоянная реплика эта стала у них чем-то вроде пословицы.
Может быть, это и так Может быть, Зощенко и в самом деле был тогда не в меру обидчив. Но в тот раз, когда Федин легкомысленно сравнил его с Горбуновым, Зощенко обиделся не зря. В этом случае у него для обиды были очень серьезные основания.
Он обиделся потому, что у него были совершенно другие представления о своей роли, о смысле и значении своей литературной работы.
2
В 1929 году Госиздат предложил Михаилу Зощенко издать трехтомное собрание его рассказов. Один из руководителей издательства обратился к К.И. Чуковскому с просьбой передать Михаилу Михайловичу это предложение и узнать, каковы будут его условия.
Корней Иванович не сомневался, что Зощенко будет не только польщен, но и от души обрадован: издание трехтомника – это ведь не только признание заслуг писателя перед литературой, но еще и немалая материальная выгода. А какой писатель не дорожит возможностью получить хороший гонорар. Помимо чисто житейских радостей, это еще и возможность спокойно работать, не размениваясь на мелочи, на обязательную литературную поденщину. Благословенная и столь редко достижимая возможность писать для себя, для души, – так, как хочется, не думая о заработке, о хлебе насущном.