Если полететь высоко-высоко…
Шрифт:
– Антона? А он сочиняет?
– С двух лет. Как заговорил, так и пошли стихи.
– А ты его сильно редактируешь?
– Ни слова! Ни слова не исправила!
– Любопытно, о чём пишет подрастающее поколение. Сейчас посмотреть, или оставишь почитать?
– Оставлю почитать. Чтобы не наспех.
Потом он подбросил меня на своём красном «жигулёнке» до метро «Парк культуры», и пока ехали, опять говорил о своей младшей дочери, о том, как трудно было налаживать с ней контакт, потому что, пока была маленькая, мать её не хотела, чтобы он общался с дочкой.
– Ты своему Антону не запрещала бы видеться с отцом. Понимаешь, ты не должна за сына это решать. Пусть он сам
– Не могу себе представить, что он заходит в наш дом… Да и потом: он вовсе не рвётся видеться с Антоном!
– Ну, я тебе на будущее даю совет, добрый стариковский совет: если он захочет увидеть Антона – не препятствуй.
– Ладно, я подумаю…
– Подумай. И звони. Не забывай старика.
Он так весело говорил о себе: «старик». А сколько ж ему было тогда? Да всего только 64 года! Но я заметила: люди, прошедшие войну, ощущали себя долго, долго живущими… Ну, да: ведь он родился ещё до революции! И была гражданская война. А потом долгое и трудное время между двумя войнами – вроде, мирное, но всё равно – война: чёрные воронки по ночам… А потом Отечественная война, и он прошёл её всю,. от звонка до звонка… Он написал страшную и горькую книгу о войне «Зелёная брама». Так что он не играл, когда говорил о себе: старик. Он мог бы себя чувствовать просто-таки древним человеком. И при этом в нём была удивительная лёгкость на подъём. Он говорил: звони. Но когда ни позвонишь ему, он почти всегда в отъезде. Он летал по всему миру. Он ненавидел войну и считал главным делом своей жизни борьбу за мир. Так это тогда называлось – борьба за мир. Хотя кто-то и говорил, усмехаясь, что за мир бороться не надо, надо просто жить в мире, но…
К сожалению, приходится. В этой жизни за всё, решительно за всё приходится бороться: за мир, за нормальное отношение к детям, за экологию, за жизнь дикой природы, за снега Антарктиды, за зубров, за пенсии, за добрую память, за чистую воду, за любовь, за веру… Почему-то в этом мире ничего без борьбы не даётся и не происходит. И святые отшельники говорили, что жизнь – это постоянная борьба. С грехом, с искушениями… А война – самый страшный грех. Она калечит даже тех, кто с виду остался цел… Многие из моих близких, и из тех, с кем я в те годы общалась, были ушиблены войной, навсегда уязвлены ею. Например, мои мама и бабушка. Долматовский и Исаев. Они всем сердцем ненавидели войну, но при этом не могли из неё выйти, распрощаться с ней. Они без конца вспоминали войну, они говорили о войне, писали о войне, они как будто продолжали жить на войне…
Так вот, Евгений Долматовский боролся за мир. В то время, как наша обезумевшая военная промышленность пекла, как песочные куличи, бомбы, – в это же самое время такие вот, может быть, наивные люди, как этот седой голубоглазый поэт, написавший когда-то, давным-давно, чудную песню, которую я полюбила с ранних своих лет – про «любимый город, который может спать спокойно», – вот такие чудаки носились по свету, читали свои антифашистские стихи, произносили страстные антивоенные речи, адресованные всем владыкам мира (читай: самодурам мира), от которых зависело: быть этому миру – или не быть, или всё пойдёт прахом в один ужасный момент…
И вот, отдав Долматовскому стихи своего четырехлетнего сына, я выждала недельку и позвонила ему. Вечер, весна, запотевшая телефонная будка. К уху прижата прохладная телефонная трубка, в ней – длинные гудки… Очень волнуюсь.
– А, это ты? Привет! Я всё прочёл. Я в восторге!…- трубка теплеет от его голоса. – Я несколько раз перечитал всю подборку. Теперь у меня есть моя настольная книга!
И тут он переходит на шёпот:
– Послушай, а ты знаешь, что твой сын – гений?
– Знаю, – отвечаю я тоже шёпотом.
Смешно! Мы на разных концах Москвы, он – в своём кабинете на Фрунзенской набережной, я – в тёмной телефонной будке на пустынной улочке недалеко от Химкинского водохранилища, – и мы шепчемся! Как будто нас могут услышать враги или недоброжелатели.
– Послушай, не показывай своего гениального сына НИКОМУ. Никаким журналистам! Они его испортят. Сейчас любят писать о вундеркиндах, создают вокруг них шумиху, нездоровый ажиотаж – и калечат детям жизнь…
– Успокойтесь, Евгений Аронович. Я и не собиралась его никому показывать. Только вам дала почитать… Просто интересно было, что вы скажете. Но ведь вы не журналист, вы – родной нам человек.
– Спасибо за доверие. А сказать бы я хотел тебе многое… У Антона прекрасное чувство слова, врождённое. И очень своеобразный взгляд на мир. И никаких штампов, никакого подражания маршакам-чуковским, что у детей невольно бывает в этом возрасте. Окружающие восхищаются, а дитя просто пересказывает на свой лад «уронили Мишку на пол», но вместо «мишку» говорит «книжку» – и мама-папа в восторге. У Антона ничего подобного нет. Совершенно оригинальный автор.
Я тебя скоро начну обнимать – И ты услышишь, Как птицы поют…Это же на уровне японской поэзии! Или:
На столе стоят цветы – Для красоты!Какой лаконизм! Или вот:
Копыто – Не умыто!Да это шедевр минимализма! Главное – Антон абсолютно свободен от каких-либо влияний. Хотя чувствуется начитанность – богатый словарный запас, не боится играть со словом, свободно обращается и с рифмованным стихом, и с верлибром. Какая самобытная личность этот твой Антон! Привет ему от меня большой! Моему любимому мальчику. Скажи, что дядя Женя в восторге от его стихов. Хотелось бы поглядеть на него, познакомиться поближе. Думал позвать вас в гости, но у меня внучка болеет тяжело, так что дома ужасное настроение у всех…
– А на семинар к вам можно прийти с Антоном?
– Почту за честь! Только не заскучает ли?…
– Ну, если заскучает, тогда уйдём потихоньку, мучить его не буду.
Вечер, весна, запотевшая телефонная будка…
Не забыть: как ходили с Антошей на семинар к Долматовскому.
– Мой самый юный студент! – с гордостью сказал Евгений Аронович.
Антон просидел весь двухчасовой семинар и сказал, что ему было интересно.
(А когда ходили на оперу «Золотой петушок», быстро заскучал и уснул. И так сладко спал, посапывая…)
Да, ему было интересно на литературном семинаре, он слушал внимательно и не просился уйти.
(А когда ходили в цирк, запросился домой ещё в первом отделении!)
Такой вот необычный у меня мальчик. Я таких больше не встречала.
Ночами, год за годом, месяц за месяцем, я исписывала тетрадь за тетрадью, пытаясь запечатлеть на бумаге волшебные мгновения нашей жизни, твои фантазии, твои фразы, словечки, твои стихи, твои вопросы, твою милую интонацию, твой чудесный говорок…