Если спросишь, где я: Рассказы
Шрифт:
Пока она говорит, я вожусь с сигаретами. Сую одну в рот и щелкаю зажигалкой. Потом настает моя очередь говорить. И я говорю следующее:
— Бад Робертс здесь не живет. Это не его номер, и мы не имеем к нему никакого отношения. Я никогда в жизни не видел человека, о котором вы говорите, и надеюсь, что не увижу. Пожалуйста, никогда больше не звоните сюда. Пожалуйста. Вы меня поняли? Если вы еще раз позвоните, я сверну вам шею.
— Совесть у нее есть или нет? — говорит Айрис.
У меня дрожат руки. Я замечаю, что мой голос меня не слушается. Но пока я пытаюсь объяснить женщине все что надо, пока я стараюсь, чтобы до нее дошло, моя жена быстро подходит, наклоняется — и дело с концом. Она разъединяет нас,
Близость
(Перевод Н. Михайлина)
Все равно мне надо на запад по делам, поэтому я и заехал по пути в этот маленький городок, где живет моя бывшая жена. Мы не виделись с ней четыре года. Правда, время от времени, когда меня публиковали, или просто упоминали в газете или журнале (заметка, интервью), — я ей все это пересылал. Что меня к этому побуждало — сказать сложно, почему-то мне казалось: а вдруг ей будет интересно. Так или иначе, ответа от нее никогда не было.
Девять часов утра. Я заявился без звонка, и, честно говоря, не представлял, что меня здесь ожидает.
Но она меня впускает. И вроде бы даже не удивилась. Никаких рукопожатий и уж тем более никаких поцелуев. Она провожает меня в гостиную. Только я усаживаюсь — она уже несет мне кофе. И тут же принимается за свое. Говорит, что она страдала из-за меня, что я заставил ее почувствовать себя униженной и беззащитной.
Сомнений нет: я снова дома.
— Ты сразу почувствовал вкус к измене, — говорит она. — Тебе всегда нравилось изменять. Хотя нет, не так, — уточняет она. — Во всяком случае, поначалу было не так. Тогда ты был другим. Да и я, наверно, тоже. Все тогда было по-другому, — говорит она. — Да, все началось, когда тебе стукнуло тридцать пять или тридцать шесть — ну да, примерно тогда, где-то на середине четвертого десятка. И понеслось. Ты вообще забыл, что я существую, что я рядом. И так ведь здорово все обстряпал — просто загляденье. Наверное, до сих пор собой гордишься.
— Иногда я готова была кричать, — говорит она, и раз уж я решил ворошить прошлое, то о плохом и печальном лучше не вспоминать, говорит она. — Лучше напрягись и вспомни что-нибудь хорошее, — говорит она. — Разве не было ничего хорошего? Да и вообще давно пора сменить тему. Надоело все уже… Вот где уже… Опять сел на своего любимого конька, — говорит она. — Что было — то было, потерянного не вернешь, — говорит она. — Трагедия? Да, трагедия, да еще какая, Господь свидетель. Но сколько можно? Тебе самому разве не надоело копаться в этом старье?
— Ради бога, давай, наконец, забудем о том, что было, — говорит она. — Не будем бередить старые раны. У тебя ведь наверняка осталась для меня еще пара стрел в запасе.
И знаешь, что я думаю? Что у тебя что-то не так с головой. Думаю, ты просто свихнулся окончательно. Ну да, ты, конечно, не веришь всему тому, что о тебе говорят. Ни единому слову, ни на минуту, — говорит она. — А знаешь, я бы могла им о тебе кое-что рассказать. Пришли их ко мне, я им такого про тебя понарасскажу.
И потом вдруг:
— Ты вообще меня слушаешь?
— Слушаю-слушаю, — отвечаю я. — Я весь внимание.
— А вот этого не надо, — взрывается она, — я и так уже сыта этим по горло, придурок! Тебя вообще сегодня кто сюда звал? Уж точно не я, черт возьми. Объявился тут, здрасьте-пожалуйста. Какого черта тебе от меня нужно? Крови моей хочешь? Еще крови? Все мало тебе? А я-то думала, хватит, накушался уже.
— Считай, что я для тебя умерла, — говорит она. — Я хочу, чтобы меня оставили, наконец, в покое. Все что мне нужно — это чтобы меня оставили в покое и вообще забыли, что я существую. Слушай, мне сорок пять, — говорит она. — Сейчас сорок пять, а потом будет пятьдесят пять, а потом и шестьдесят пять. Так что будь добр, отвали.
Почему бы тебе не начать все с чистого листа? А заодно и посмотришь, с чем ты в итоге остался. Отчего бы, в самом деле, не перевернуть страничку? Посмотрим, как у тебя получится.
Тут ее разбирает смех. Я тоже смеюсь, но это от нервов.
— А знаешь что? — говорит она. — У меня ведь как-то был шанс, но я его упустила. Упустила — и все тут. Вряд ли я тебе об этом раньше рассказывала. А теперь что? Ты посмотри на меня. Посмотри! Посмотри хорошенько, пока есть такая возможность. Ты просто взял меня и выбросил, сукин ты сын. Тогда я была моложе и лучше, ну, как человек, — говорит она. — Наверно, ты тоже, — говорит она. — Просто как человек, я имею в виду. А иначе как? Тогда ты точно был лучше, иначе я вообще бы не стала с тобой связываться. А ведь я так сильно тебя любила, — говорит она. — Я любила тебя до полного самозабвения. Честное слово. Сильнее всего на свете. Да, представь себе. Сейчас вспомнить — смех да и только. Ты можешь себе такое представить? Когда-то давным-давно мы были с тобой так близки, что даже не верится. Сейчас мне даже чудно, как об этом подумаю. Как подумаю, что с кем-то могла быть в такой близости. Мы были так близки, что аж тошно вспоминать. Даже представить себе не могу, что можно еще с кем-то вот так, чтобы совсем-совсем близко. Больше со мной такого не случалось. Короче, все это я к чему, — говорит она, — я хочу, чтобы никто больше ко мне с этим не лез — никогда. Ты вообще кем себя возомнил? Богом или еще кем-нибудь? Да если уж на то пошло, то ты Богу и подметки-то лизать не годишься, и не только ему, но и всем остальным, кстати говоря. Не с теми, с кем надо, водились, мистер. Хотя почем мне знать? Теперь я даже не знаю, чего я вообще знаю. Я знаю, что мне никогда не нравилось, что ты вечно путался с кем ни попадя. Вот уж что-что, а это я точно знаю. Ты же понимаешь о чем я, да? Я права?
— Права, — говорю я. — Еще как права.
— А ты у нас всегда заранее со всем согласен, да? — ехидничает она. — Слишком легко сдаешься. Впрочем, ты всегда был таким. У тебя же начисто отсутствуют принципы. Лишь бы не нарваться на скандал. Это называется ни нашим ни вашим. Помнишь, как я бросилась на тебя с ножом?
Она говорит об этом как бы невзначай, словно о каком-то пустяке.
— Смутно, — отвечаю я. — Что-то такое припоминаю, наверняка так мне и надо было. Ну, продолжай. Расскажи, как было дело.
Она мне:
— A-а, теперь я начинаю кое-что понимать. Похоже, я знаю, зачем ты здесь. Да, я определенно знаю, зачем ты сюда явился, хотя, возможно ты сам не знаешь, зачем, впрочем, ты у нас тот еще жук. Все ты знаешь, зачем сюда пришел. Рыбку поудить пришел. За материальчиком для творчества поохотиться. Что, тепло? Я угадала?
— Расскажи мне про нож, — прошу я.
А она мне:
— Если хочешь знать, я до сих пор жалею, что не пустила его в ход. Жаль. Честное слово, очень жаль. Я столько раз об этом думала и, ей-богу, жалею, что я им не воспользовалась. А ведь была возможность. Но я промедлила. Промедлила и проиграла, как сказал какой-то именитый умник. Все-таки стоило пустить его в ход, а дальше — к черту всех и вся. Надо было хоть разок полоснуть тебя по руке. Хотя бы так.
— Все-таки ты этого не сделала, — говорю я. — А ведь я подумал, что ты и впрямь зарежешь, но ты не стала. И я его у тебя отобрал.
— Тебе всегда везло, — это она мне в ответ. — Ты отобрал его и залепил мне пощечину. А я до сих пор жалею, что мне не удалось тебя порезать. Хоть чуть-чуть — осталась бы от меня памятка.
— Да я и так много чего помню, — говорю я. Говорю, а сам про себя думаю, что, наверное, зря это я.
А она мне:
— Брат мой, аминь. Вот он, камень преткновения, позволь заметить. В том-то вся и проблема. Но говорю же, помнишь ты совсем не то, что следовало бы. Только всякие гадости. То-то я смотрю, ты сразу оживился, стоило мне только обмолвиться о ноже.