Эстонские повести
Шрифт:
— Хорошо, что теперь все так вышло, — сказала Марге.
И никто из нас слова не сказал про то, что мертвая собака помахала хвостом, когда моя рука коснулась ее окровавленной шерсти.
Я решил, что для Марге лучше, ежели я про Ракси больше поминать не буду, того я и держался, пока не брякнул, что памятник ему поставлю. Прошло два-три дня, и вот вечером Марге начала шипеть:
— Вся деревня о твоей дурости говорит!
— О какой это?
— Да о монументе!
— Пускай болтают, — сказал я. — Никакая это не глупость.
Так я сказал, и так я думал.
— Ты затеял это нарочно, чтобы мне досадить!
— Жена, ну разве я когда что делал тебе назло?
— Мы оба из-за собаки поседели. Хватит!
Когда еще Ракси был живой и повсюду ходил со мной, Марге один раз сказала:
— Оно и лучше, что у тебя сына нет. Ведь это ж какой срам был бы, кабы дите стало за тобой по деревне гоняться, искать, возле какого пивного бочонка ты на якорь стал.
— А чего ему меня искать? — спросил я. — Я мужик самостоятельный, я сам знаю, где я есть и чего делаю.
— А дите не знает, дите отца искать стало бы.
— Чего зря говорить-то. Нет ведь дитяти…
— И слава богу, что нет.
Так она сказала, но сказала она так потому, что терзалось ее сердце. Марге не злая, она взаправду-то не думала, будто лучше, что сына нет, просто на сердце у ней была вина в том, что когда мог бы появиться сын, природа уже наложила на нее свой запрет. Однажды, как раз после операции Ракси, когда я ухаживал за собакой, Марге меня попрекнула:
— Нешто это дело для взрослого мужчины?
Я на это ответил:
— Оно, конечно, сыночка бы приятнее качать. Да женщины-то больно уж решительные.
Не хотел я ее обижать или боль ей причинять, но она приумолкла, а потом сказала:
— Каспар, мог бы у нас сын быть, даже двое сыновей. Но как сложилось, так и сложилось.
Опять, выходит, я виноват…
А в чем моя вина-то? В том, что я такой, как есть? Что у меня война за спиной и отъезд Юты? Колхозы, с трудом поставленные и к достатку приведенные? Что выпиваю иногда, как и другие? Я живу, как все мужики. В нашем звене только Прийду с хутора Либлика никогда бутылки не касался, дожидается нас, бывало, и ругательски ругает. А сам раньше времени на пенсию ушел из-за нервной хвори. Раз уж ты живешь, так растягивай гармошку жизни во всю мочь, чтоб и голос и мотив был, чтобы за сердце хватало.
Вот так вот было у меня с Марге и с Ракси, но об этом, понятно, я у Леппа мужикам не сказал. Ежели бы я все как есть им сказал, мы бы тогда о памятнике по-другому говорили. Небось, кто-нибудь из них высказался бы: нельзя Ракси одному памятник ставить. Всем троим вместе надо монумент возводить.
Может, так оно и вернее было бы. Не знаю… Жизнь каверзная штука. В ней простых и непреложных фактов, как, к примеру, восход солнца или морской прибой, мало. Я-то был согласен на одном монументе с Ракси быть, а Марге ни за что. Скорее утопится, в волны забежит по самую макушку, чем даст согласие стоять в монументе рядом со мной и с Ракси. А вообще-то это здорово было бы. Я, она, Ракси. Все такие, как есть. И никого не требуется украшать черной кошачьей шкуркой. Замечательный был бы монумент!
Антон вытащил Ракси из закрепителя, прополоскал и повесил сушиться.
Антон сказал:
— Ты прости, Каспар, но уж больно вы с Ракси похожи.
— Ясное дело. Так оно и должно быть.
Антон засмеялся. А потом сказал:
— И женщин ты тоже боишься!
— Не боюсь, Антон. Но у меня своя жена дома.
— Которую ты крепко любишь… Н-да…
— Ясное дело. Послушай-ка…
— Теперь ты, видно, опять хочешь сказку рассказать.
— Не хочу.
— О чем же ты хочешь рассказать? О своей великой любви?
— Да. Шел я к тебе сейчас с берега под меркнущими звездами и умом раскидывал. Прожитая вместе жизнь, испытанная любовь, это все равно как старая, долго служившая пара весел. С такими веслами ни за что не расстанешься. Хоть весла-то уж хрупкие стали, лопасти сносились, середка от уключин стерлась. А возьмешь эти весла в руки, и сквозь ладони в тебя проникает игра отхлынувших волн и пение отшумевших ветров. Ты боишься слишком крепко нажимать на весла, потому что знаешь, что дерево хрупкое, каждый тихий скрип уключины будит в тебе сладкую боль и ты щадишь и себя и весла, ведь другой такой пары уже не будет. Как с моря воротишься, ставишь своих верных сотоварищей под навес, и всякий раз, как мимо идешь, остановишься и ласково посмотришь на выбеленную древесину, где каждый слой напоминает тебе о прожитой жизни, об одоленных волнах, об отшумевших ветрах. От таких весел не откажешься.
Так я сказал тогда Антону, потом простился и зашагал к Роомассааре. Роса сверкала на верхушках можжевельников по сторонам дороги, птицы свиристели, и за морем синел лес на Абруке. Идти было хорошо, и вскорости спина взмокла от ходьбы.
Вспомнилось мне, что когда уходил на войну, мать испекла мне пирог с рыбой. С пылу, с жару его сунули в заплечный мешок, и когда я шел, горячий пирог сперва обжигал мне спину, но с каждым шагом на спине делалось все холодней, а под сердцем все больше жгло.
А теперь с каждым шагом спина все больше нагревалась, но и на сердце тоже теплело. Хорошо идти домой, что и говорить.
Эх…
Пых-пых-шшш…
Тишина.
Мотор остановился. Стало быть, прибыли. На Абруку. Уф! До того взопрел, что впору уткам под боком плавать. Чего ж теперь будет?
— Виктор, ты не пособишь гроб вынести? — Это Марге…
— И не подумаю!
— А кто ж пособит?
— Сама свои глупости расхлебывай!
— Правильно!
— Нельзя же, чтоб гроб у людей под ногами путался…
— Пущай гниет… Пущай все знают, какая ты ведьма!
Бедная Марге. Бедная жена. Все шишки на твою тощую шею.
— Другое дело, кабы Каспар был внутри.
— За борт! За борт всю эту хреновину! Бабы, а ну беритесь за тот конец!
— Погодите! Я пятьдесят рублей за гроб заплатила?
Теперь надо действовать.
Никаких промедлений.
Вежливо разину свою пасть и, тихонько приподняв крышку гроба, скажу спокойно и разумно: